Подъехала Таня Владимирова и поцеловала Муниру в розовую щеку, — он успел заметить, что при этом крохотный солнечный зайчик скользнул по подбородку Муниры и пропал — и даже это простое проявление девичьей непринужденности утяжелило его чувство внутреннего одиночества.

Если бы не Хафиз, который затащил его сюда чуть не силой, он и вовсе не решился бы появиться сегодня на Казанке.

Вчера сразу же после спектакля Хафиз зашел к Галиму, но не застал его дома. Сегодня утром он снова пришел.

В маленькой, четырехметровой комнатке, приспособленной под домашнюю «мастерскую», Галим чинил керосинку. Когда-то эта комната с тисочками, напильниками, ножовками и набором мелкого слесарного инструмента была предметом зависти всех мальчишек. Здесь Галим и Хафиз мастерили все необходимое для школьной фотолаборатории и метеорологической станции.

Увидав Хафиза, Галим отложил разобранную керосинку. Волосы у него разлохматились, насупленное лицо было бледно.

— Что случилось? — спокойно спросил Хафиз.

— Ничего.

— Почему же ты вчера не пришел?

Галим молчал.

Хафиз начал терять терпение.

— Что хочешь говори, Галим, а это не по-комсомольски, не по-товарищески. Ты не уважаешь ни нашу с тобой дружбу, ни ребят! Знай, мне вдвойне тяжело: во-первых, я — комсорг, во-вторых, ты — мой друг.

Галим стоял в тельняшке, с поникшей головой, потом заговорил глухо и запинаясь:

— Я уважаю нашу дружбу и ребят уважаю… Но… я и сам не понимаю, как все это получилось…

— Я за тобой. Пойдем на Казанку.

— Не пойду, — глухо сказал Галим.

— Ну, хватит дурить, не зарывайся. Советую тебе вспомнить одну очень неглупую пословицу: «У потерянного ножа — ручка золотая».

После долгих споров он все-таки убедил Галима не отрываться окончательно от коллектива и пойти на лыжную вылазку.

— А ну, кто догонит? — крикнула Мунира, по-прежнему не оборачиваясь к Урманову. Легко заскользив, она мигом отделилась от всех метров на сорок и пошла впереди, все больше набирая скорость, Хафиз кивнул Галиму в ее сторону:

— Догоним?

Галиму очень хотелось догнать Муниру, но не хотелось показывать этого. Он двинулся вслед за товарищем, как бы только уступая просьбе Хафиза. Некоторое время он шел позади, потом, сам того не замечая, пошел быстрее и быстрее и вскоре, обгоняя лыжников одного за другим, оставил позади и Хафиза.

Расстояние между ним и Мунирой с каждой минутой сокращалось.

«Догоню, все равно догоню!» — думал он.

Мунира несколько раз оборачивалась и видела, что Галим приближается к ней. И хотя она прибавила шагу, она сама не могла бы сказать, чего ей больше хотелось — чтобы Галим остался позади или чтобы догнал ее и они вдвоем побежали бы далеко вперед.

Еще рывок — и он догонит ее. В это время из-за косогора вымахнул в черном лыжном костюме долговязый Кашиф. Видно, давно уже подкарауливал он здесь Муниру. Несколько мгновений Галим стоял, соображая, что ему делать, — он уже слышал, что Кашнф провожал вчера Муниру домой. «Нет, это черт знает что!»— и он рванулся вперед. Но тут лопнуло крепление на правой лыже. Пока Галим возился с ним, Мунира и Кашиф были уже далеко.

Мунира, почувствовав, что Галим остался позади, с сожалением вздохнула. Она пошла тише, и тут поравнялся с ней Кашиф. От долгого ожидания он сильно продрог, и короткая пробежка не согрела его.

— Что с тобой? — заглянув ей в глаза и не поняв их выражения, спросил Кашиф.

Девушка отбросила тяжелую, упавшую на грудь косу.

— Ничего, Шла быстро, ну и задохнулась, — подавила девушка разочарование.

— Бежим дальше. О чем ты задумалась, Мунира? — нетерпеливо спросил продрогший Кашиф.

— Я?.. Просто так. — Девушка подошла к крутому обрыву. — Спустимся, Кашиф?

Кашиф удивленно посмотрел на Муниру: «Нет, положительно она сегодня какая-то странная», — и, поняв ее вопрос как шутку, сказал:

— Пока у меня только одна голова на плечах. К тому же внизу могут быть камни.

Полные губы Муниры презрительно сжались.

— Никаких камней там нет. Ты просто боишься.

Она стремительно повернулась и, энергично оттолкнувшись палками, очутилась на краю обрыва.

— Мунира, стой, что ты делаешь! — закричал Кашиф.

Но было поздно: лыжи Муниры, с которыми она, казалось, срослась в эту минуту, уже отделились от земли. Кашиф закрыл рукой глаза… Когда он открыл их, ему показалось, что Мунира лежит внизу без движения.

«Разбилась!» — решил Кашиф и, не зная, что предпринять, беспомощно топтался на месте. Потом, забыв, что он на лыжах, резко повернулся, потерял равновесие и упал. А когда поднялся на ноги, увидел, что со стороны парка к нему приближаются двое лыжников. Это были Галим и Хафиз.

— Помогите, помогите! — вопил Кашиф слезливоумоляющим голосом. — Она разбилась…

— Галим, за мной! — И Хафиз пошел искать более отлогий спуск.

Галим на секунду остановился, — снизу слабо раздался не то стон, не то подавленный смех. А может, это ему просто почудилось? Как бы там ни было, он не пошел кружным путем, как Кашиф, и не стал искать пологого спуска, как Хафиз. Он поднялся на гребень обрыва и на большой скорости устремился вниз чуть в стороне от лыжни Муниры.

Ловко приземлившись, сделал резкий поворот, отчего под лыжами вздыбился вихрь снега, он остановился около девушки.

Мунира все еще лежала, делая вид, что ушиблась.

Но, увидев, что перед ней не Кашиф, а Галим, она быстро вскочила на ноги. Ее карие глаза с заиндевевшими ресницами приняли строгое выражение.

— Ты ушиблась? — встревоженно вырвалось у Урманова.

— И не думала.

Она капризно вскинула голову и, оттолкнувшись сразу обеими палками, быстро пошла навстречу Хафизу, который во весь опор мчался к ним. У Галима было ощущение человека, которого ограбили и над которым вдобавок насмеялись.

Напряженная тревога перед спектаклем, потом радость успеха, а главное — ссора с Галимом заняли все внимание Муниры. Она ходила словно в тумане. Так бывает, когда с высокой горы смотришь вниз. Облака плывут под ногами, меняя и скрадывая естественные очертания окружающих предметов. Но мало-помалу пережитое стало терять свою остроту. И когда все более или менее стало на обычное место, Мунира поняла, что с матерью творится что-то неладное. Суфия-ханум осунулась, побледнела, веки припухли.

Как-то войдя внезапно на кухню, Мунира увидела, что Суфия-ханум, сделав вид, будто нагнулась за чем-то, украдкой торопливо вытирает слезы. Мунира прильнула к матери и с тревогой принялась выспрашивать.

— Мама, ты что-то скрываешь от меня? Плохие известия от папы?..

Суфия-ханум выпрямилась, обняла дочь и, ласково поглаживая ладонями ее виски, наконец призналась:

— Ты должна взять себя в руки… Наш папа ранен…

— Ранен? — переспросила Мунира шепотом и широко открытыми глазами посмотрела на мать, — Когда? Почему ты мне сразу не сказала?

— Пришло письмо…

Сомкнувшись, длинные ресницы мгновенно притушили глаза Муниры.

— Не надо, свет очей моих… Мы должны быть твердыми.

— Дай, мама, письмо. Я хочу сама прочесть… Папа… папа…

Все закружилось, письмо выпало из рук Муниры. Суфия-ханум мягко поддержала ее за плечи.

А к вечеру Мунира почувствовала себя совсем плохо.

— Мамочка, душенька, — сказала она, — я, кажется, заболеваю.

Когда пришла Таня, Мунира в забытьи бредила, путая русские и татарские слова:

— Папа, милый… син исан бит…[8] Папа, я так испугалась за тебя… Атием, багрем, син кайда?[9]

Поздно ночью, уложив Таню на диване, Суфия-ханум сама примостилась у изголовья дочери.

Сколько вот таких мучительных, бессонных ночей провела она за восемнадцать лет материнства! У Суфии-ханум Мунира была единственным и тем более дорогим ребенком. Когда Мунира болела — а она часто болела в детстве, — Суфия-ханум не знала ни сна ни покоя. И теперь, глядя на пылающее лицо дочери, она поневоле вспоминала те давно прошедшие тревожные годы и так же как и тогда, гладила разметавшиеся теплые волосы дочери, целовала ее руки, поправляла подушку, одеяло, без конца меняла мокрое полотенце на лбу.