Село Сабурово стоит на вы­соком  нагорном  берегу Десны, господствуя над бесконечной гладью лугов, лишь на далеком горизонте оттеняемых узкой полоской синеватого леса.

Лет 12 тому назад пришел в Сабурово мужик Пар­мен Еремеев Костылин. Никто на селе не знал, откуда он явился, да и не интересовался этим вопросом. Пармен был не из тех людей, с которыми приятно повести ду­шевный разговор о жизни, сидя где-нибудь у залитом сивухой и засиженной мухами кабацкой стойки или ва­ляясь на сене. Причиной тому была частью отвратитель­ная внешность Пармена, частью его замкнутый, необ­щительный характер. Мужик он был рослый, здоро­вый, и, глядя на него сзади, всякий чувствовал располо­жение к этой крепко сколоченной фигуре, с слегка не­уверенными движениями и нерешительной походкой. Но другое являлось чувство, когда человек вглядывался в его лицо. Страшная болезнь, известная в народе под именем волчанки, изъела это лицо, как заправский же­стокий зверь. Она уничтожила нос, оставив на его ме­сте дыру, скрываемую Парменом под чистой белой тря­почкой; припухшие красноватые веки были совсем по­чти лишены ресниц и тяжело повисли над серыми глазами, придавая лицу выражение странной сонливо­сти; щеки и подбородок были изборождены шрамами и рубцами, красными и блестящими, как будто произ­ведшие их раны только что зажили. Ни бороды, ни усов не росло на этом убогом лице; на их месте сиротливо торчали тонкие, бесцветные волосики: так после лесного пожара, уничтожившего молодой березняк и осинник, на бугроватой земле одиноко возвышаются обуглившие­ся деревца. Много есть на свете безносых людей, ко­торые и поют, и пляшут, и компанию водят, настолько примирившись с отсутствием носа, что и другим начи­нает казаться: да этому лицу носа совсем и не нужно. Не таков был Пармен. Точно чувствуя себя виноватым в своем безобразии, этот дюжий мужик боялся людей и хоронился от них, а когда обстоятельства принуждали его к беседе, то говорил угрюмо и кратко. И хотя он му­хи от роду не обидел, его не то чтобы побаивались, а считали способным на всякие поступки, на которые не решится другой, по пословице: «Бог шельму метит».

Появился Пармен впервые в качестве работника у Федота Гнедых, мужика хворого и слабосильного. Рабо­тал Пармен много и не покладая рук, но как-то без­звучно и невидно, точно его и нет. Через три года Фе­дот умер. Пелагея, жена его, поголосила, сколько пола­гается, над покойником, выветрила избу от мертвого духа и продолжала жить, как и раньше, т.е. разрываясь на три части, по количеству детей. Старшему, Гришке, было всего 11 лет, а Санька, весьма требовательная и воинственная девица, еще не была отнята от груди. По­дождав немного, Пармен попросил вдову отпустить его.

– Платить тебе нечем, какой я тебе работник, – за­явил он коротко и резко.

Пелагея знала, что за золотые руки у Пармена, и в эту минуту он показался ей чуть ли не красавцем.

– Что я одна-то с ребятами поделаю, – заплакала она. – Не оставь ты меня, Еремеич, с малыми сиротами, будь им заместо отца… А я тебя по гроб твоей жизни не оставлю.

Пармен остался. Если раньше он работал за двоих, то теперь стал работать за десятерых, все так же тихо и безмолвно: одному ему был известен способ, посредст­вом которого он ухитрялся делать невидимою свою рос­лую фигуру. Даже с Пелагеей, с которой он спал на ме­сте покойного Федота, он был неразговорчив, и только Санька умела вызывать его на разговор и даже на шутку. Эта юная особа, только что усвоившая первые начала пешего хождения и лишь в важных случаях, ког­да требовалась особенная быстрота, передвигавшаяся на четвереньках, была совершенно чужда чувству кра­соты. Отсутствие носа у дяди Пармена не только ее не шокировало, как взрослых, но, впадая в крайность, она находила нос излишним придатком. Не говоря уже о том, что он являлся обыкновенно первой жертвой при ее многочисленных падениях, – у матери ее, Пелагеи, существовала очень дурная привычка: завернув подол платья, хватать им Саньку за нос и немилосердно дер­гать. Хорошо еще, что нос был маленький, а с большим Саньке совсем бы и не управиться. Сидя у Пармена на коленях, Санька гладила пальцами блестящие края ра­ны и, придерживая другой рукой для вящей ясности свою замазанную сопатку, наводила справки о том, ка­кого приблизительно размера был дядин нос, и куда он девался.

– Собака откусила, – шутил Пармен.

– Жучка? – спрашивала Санька, тараща глаза.

– Она самая.

Всесторонне обсудив это сообщение, Санька нахо­дила в нем несомненные признаки клеветы: Жучка не такая собака, чтобы откусить нос. Барбос – тот мог, но Жучка никогда. И Санька с ужасом смотрела на сосед­него лохматого Барбоса; воображая, как хрустит у не­го на зубах дядин нос, и с визгом ковыляла к матери, когда Барбоска, пес в действительности вежливый и об­ходительный, выражал намерение лизнуть ее в лицо.

Постепенно Пармен привык к своему положению и значительно изменился нравом. Смеяться стал; раз, проезжая лесом, хотел запеть, но, видно, и горло было у него испорчено: звук получился такой, как будто во­рона закаркала, а не мужик запел. Начал Пармен поль­зоваться и привилегией счастливых людей: вызывать к себе хорошее отношение. Его меньше чурались, и если продолжали звать «Безносым», то не ради насмешки или от злобы, а просто в отметку действительного фак­та. Была бы довольна и Пелагея, если бы ее взгляд дав­но не заметил на этом чистом небе облачка, грозившего превратиться в тучу. Дело было в Гришке. Смуглый, как цыганенок, красивый мальчуган чувствовал непобе­димое нерасположение к Пармену. Говорливый со все­ми, с Парменом он держался дичком и проницательным взглядом не по годам развитого ребенка провожал Пар­мена, когда тот укладывался на печи спать бок-о-бок с Пелагеей. В этом взгляде была и ревность и пренеб­режение к «Безносому», занимающему место отце. Но еще больше, чем к матери, ревновал его Гришка к хо­зяйству, к дому, безотчетно возмущаясь тем, что какой-то чужак, пришелец, распоряжается, как своим, всем этим добром, идущим от деда, а то и прадеда.

– Воистину господь послал нам Пармена Еремеи­ча, – издалека заводила разговор Пелагея, искоса по­глядывая на Гришку.