О сестрице Милуше, братце Любодаре, и волшебном венце

Птицы вещие поют — да все из сказок.

Птица Сирин мне радостно скалится —

Веселит, зазывает из гнезд,

А напротив — тоскует-печалится,

Травит душу чудной Алконост.

В.С Высокий «Песня о России»

Лето было в самом разгаре: убывали дни, прибывала жара. Всем родом поставили в поле стан и начали покос.

Большуха Клестов Любомудра, хоть и была на сносях, но в поле со всеми выехала. С молодшей снохой пекла хлеб и похлебку варила. Сухари, с вечери оставшиеся, жарила с луком, заливала родниковой водой, да заваривала яйцами растертыми.

Вставали с росой, после полудня, чтобы полевика не рассердить, отдыхали. Молодежь в реке плескалась, а старшие от них не отставали. Вечерами разносилось под лунным небом песни протяжные, славившие и богов Рода и землю-матушку, с ее лесами и чащобами, с реками и родниками чистейшей воды и конечно землей, жизнь дарующей.

Дни радовали, и теплом, и работой спорой и ладной.

Младе тоже дома не сиделось. Собрала расстегаев, полный короб, да и кваску свежего, и поспешила работничков порадовать.

— Глупая, женка, что же ты по полям шастаешь, — укорил младшую жену Доброжит. — Ненароком, кто дурным глазом посмотрит на чрево твое полное, горя не оберешься.

— Нет, Житушка, я красной лентой голову повязала, от злого глаза.

Но, не успела молодуха всех квасом напоить, как потуги у нее и начались.

Муж оглядывался вокруг, не зная, что и придумать, а уж к ним поспешала большуха, старшая жена. Подхватив Младу под руки и ласково уговаривая, смогла ту дотащить до шалашика, там развязала пояс тугой, да косы расплела роженице.

Большак замахал на родичей руками: «Бегите к реке, к стану, негоже вам здесь стоять».

Разрешилась молодуха на диво быстро.

Чадо, оказавшись на руках отца, закричало, расправляя дух. Доброжит принял дитя, стоя на коленях и вытянув руки, протянул младенца к небу:

Кровь предков чистая, Сила Небесная!

Обереги, сохрани Внука Даждьбогова Любодара.

От всякого глаза, от худого часа,

От женского, от мужского,

От детского, от иного,

От радостного, от ненавистного,

От наговорного, от переговорного!

Да будет так! Гой!

Небо, ясное и глубокое в своей синеве, как море-окиян ответило слепым летним дождем.

— Принял, принял, Даждьбог, долгие годы, сынок!

Грибной дождь, окропил розовое тельце ребенка, и радуга веселым коромыслом, повисла в небе, словно пожелала: «В добрый путь».

Доброжит перевязал льняной ниткой и волосом из своей бороды пуповину, потом перерезал на литовке, чтобы рос сын, хлебопашцем.

И вдруг в этот мир красоты и порядка ворвался тяжелый, тягучий стон. Клестиха приняла роды у молодухи, а сама— то, тоже была в тягости. Срок у нее был к серпеню, но что — то нарушилось, и вот боги, призвали в этот мир дитя раньше.

Молодая мать уже приложила дитя к груди и ничем не могла помочь Любомудре. Большак, сам, весь еще восторженно счастливый, пытался понять, как помочь роженице.

— Зови, бабку Саватевну зови, не так что— то все, не, как всегда, — стонала нечеловеческим голосом жена.

Староста поскакал, за бабкой и, нашедши ее на огороде, молча, перебросил через седло и припустил коня швыдче.

Лицо жены было серого землистого цвета, по подбородку из искусанных губ, текла руда.

Бабка присела на корточки и затараторила: «Стоит на море камень на том камне Лада-Мати держит златые ключи на правом плечи, двери, двери, отомкнитесь! Князь или княгиня — на свет появитесь!»

Ребенок шел ножками вперед. Семь потов сошло с бабки пока смогла развернуть младенца, и на свет тихонько поскуливая, явилась девочка, поскребышек, про таких говорят. Маленькая, худенькая. Первая девочка в роду большака, и благополучное разрешение любимой жены, вызвали слезы умиления, у седого мужа.

Летний дождь, а за ним радуга ушли дальше за синие леса.

Повитуха обмыла девочку, и укутала в материнскую поневу.

И нарекли поскребышку — Милуша. Только, когда пришло время делать первые шаги, только тут заметили и мать и домочадо, что ножка у малышки, вывернутая при родах, срослась неправильно.

Доброжит звал ведунью, ножку снова ломали, уложили в бересту, нога выровнялась, но стала сохнуть.

Носили чадо в лес заповедный, что среди болот, к святому кругу на капище, к волхву. На зачищенном от леса месте, стоял столбовой идол, окружали то место рвом и валом защитным. И во рву, и на валу жгли костры в ямах — приношения богам.

От страха плохо помнила Милуша те часы. Видела Клеста — проотца, огромного почти с батюшку, лапу птичью мокрую от крови жертвенной, на своей коленке. А потом темнота и боль поглотили ее.

Проснулась она уже у матушки на руках, в родном дому. И с удивлением услышала, что величают ее теперь Перуняка, то есть в честь Перуна. Только имя новонареченное ничего не изменило в ее здоровье.

Так и росла девочка, для пришлых и сторонних гостей — Перуняка— колченожка, а для отца и матери — Милуша.

2

Брат ее по отцу Любодар, рос крепким и смышленым, а Милуша болезной и немощной.

Ни раз и не два садилась у изголовья ее Морена, вестница смерти, брала за руку и хотела увести в мир Нави. Но просыпался Любодар, и начинал плакать, да так, что просыпалися все чадо и домочадцы, обнимал он сестру крепко — крепко, и сдавалась Морена перед силой братской любви

Любил дочь отец, больше и жальче брата ее сводного Любодара.

Того в строгости держал, приметив, что еще с малых лет тянется мальчонка к огню, отдал его кузнецу в ученье. У того одни дочери в роду были, и он несказанно обрадовался смышленому и ловкому отроку.

Сестру свою Любодар носил часто на закорках, принесет до кузни, на лавку у стены посадит и строго— настрого накажет: « Ни с кем не говори, кого не знаешь. Зови меня или кузнеца».

— Братец, а ты мне венец сделаешь, как у мамы?

— Еще лучше сделаю. Только я пока с огнем дружить учусь, и мехами овладеваю, а дядя Понята маленьким молоточком работу правит.

Видя, как сестра закручинилась, бодро продолжил: «Не журись, Мила, вот к зиме вырасту и не из бронзы, из серебра венец смастерю».

Из холщовой сумки доставала Милуша урок — рубашку брату, и нитки разноцветные. Больше всего нравилось ей птиц-дев вышивать: Сирин — дарующая красоту и здоровье, и Алконост — защитница и берегиня женского начала. Вот и на этой рубашке, две птицы летели навстречу друг другу, а между ними солнце.

Сидит Милуша и тихо напевает. Голосок ее чистый и нежный, даже самого лютого кобеля волкодава послушным щенком делал.

Если грустные песни пела девочка, слезы даже у суровых воинов блестели в глазах. А если веселую, то светлее на душе даже в самый пасмурный и горький день.

Больше всего любилось Милуше собирать ягоды. Любодар садил сестру в короб, и, принесши в лес, на ягодной поляне, сестру оставлял. Отроковица жмурилась от солнца, и, собирая душистые ягоды, приговаривала:

Рву, рву ягодку,

Черную смородинку —

Маменьке в стаканчик,

Тятеньке в рукавчик.

А серому волку —

Корья на лопате.

Любодар на реку купаться ушел, да вершу на рыбу ставить, а сестре свисток глиняный оставил, чтобы если что, на помощь звала.

Сидит девочка любуется на стрекоз да бабочек, что над поляной кружат, в солнечном свете купаются.

Притомилась на солнце, перебралась под липу в тень, глаза закрыла, задремала, но от шороха проснулась.

Стоит пред ней, горбатая старушка в лохмотьях, в руках клюка. Глаза, из — под спутанных волос, смотрят хитро и насмешливо.

— Порадуй старушку, подари туесок.

— Берите, я еще насобираю, только вы ягоды в котомку пересыпьте, а туесок мне оставьте.

А кикимора, это она была, достает из котомки, браслет с разноцветными бусинками.

— Давай мену устроим. Я тебе такую вот красу, а ты мне свистульку.

Словно затмили разум бусинки блестящие, сняла девочка с себя оберег братний и отдала нечисти лесной, а кикимора одела обручье девочке на руку и стал день ночью, а лето осенью.Браслет же змейкой ужом обернулся и уполз в траву.

И уже не на поляне солнечной сидит Милуша, а в болоте смрадном, а лесавки, дети кикиморы и лешего, ей косы заплетают. Вплетают в золотистые волосы цветы белены и ландышей.

Забывает девочка все хорошее, что было в родительском дому, остается только плохое: как просилась с батюшкой на ярмарку, а он не взял, как не пускал ее на ледовках с горы кататься.

Чуть совсем не стала родства помнить, но тут леший, хозяин болота вернулся.

— Ты, мать совсем с дуба рухнула, живую девчонку в дом привела.

— Так ведь, Лешешка, тебя ждали, может, заведешь ее в болото да поглубже.

— Папа, папа оставь нам эту девочку, мы с ней играть будем! — закричали лесавки.

— Я заманивать могу, глаза застить, а чтобы невинное дитя, губить! Сажай на закорки, я ее к реке отнесу, может, купаться захочет, да сама и утонет, водяной ей отцом станет, русалки сестрами.

Сказано, сделано, отнес к реке, да перепутал, не к той, где Любодар рыбу ловил.

А на этой большой реке буря бушует. Волны под солнцем голубым цветом игравшие, от наплывших туч, потемнели, словно из глубины самой поднялись, мертвенным серо-зеленым цветом отсвечивают. Корабль военный, к берегу пристать торопится, от погибели укрыться.

Свертывают воины — корабельщики паруса, на веслах к берегу правят.

Когда на берегу костер зажгли, в густом, непроглядном тумане вдруг искорки костра высветили, силуэт девочки в длинной льняной рубашке, с цветами в волосах.

Суровые лица воев, не боявшихся ни меча, ни секиры, побледнели, в полумраке и не понять дух ли озерный, или утопленница.

— Калле, умилостиви духа, дай кусок солонины, да лепешку, — приказал вождь, самому молодому воину.

Отрок, взяв приношение, шагнул в сторону девочки, и скоро уже не было видно ни его, ни утопленницы.

Все затаили дыхание, примет ли духи их скромные дары?

Но вот из тумана вышел воин-подросток, за руку он вел девочку, та хрустела лепешкой.

— Ну, хоть не тролль, а живая душа, — сказал вождь, и все воины засмеялись.