«— Тебе, Сережа, обязательно надо чувствовать то время. И возможно, будут интересны эпизоды, которых почему-то нет в рукописи дедушки. Кроме того, они добавляют какие-то черточки к характеру твоего главного героя. Вот кое-что я расскажу тебе.

Во ФЛАКе дедушка познакомился с поэтом и художником Максимилианом Волошиным. Тот жил в Коктебеле и довольно часто приезжал в Феодосию. Там пути километров двадцать. Дружили они до самой кончины Максимилиана Александровича. Ты знаешь о нем?

— За кого ты меня принимаешь, бабуля?

— Прекрасно, милый, — продолжала Елена Анатольевна. — Волошин как мог помогал большевистскому подполью, хотя его позиция была очень неопределенной. У него в стихотворении „Гражданская война“ есть такие строчки:

„А я стою один меж них,

Молюсь за тех и за других“.

Уже работая секретарем Феодосийского уездного комитета партии, дедушка получил письмо от Горького. Писатель волновался за Волошина. Сообщал, где он живет, и просил позаботиться о личной безопасности поэта и принять меры для сохранения уникальной библиотеки, находящейся в его доме.

Дедушка показал письмо Волошину, и они весело смеялись над напрасной тревогой Горького. А потом Волошин уже в Москве, побывав у Горького, рассказал дедушке, как смеялся сам Горький, узнав, кого он убеждал оградить поэта и его библиотеку от посягательств „агрессивных комиссаров“.»

Послышался легкий смешок Елены Анатольевны.

«— Бабуля, а помнишь, ты как-то мельком говорила, что дедушка знал Мандельштама.

— Да, они познакомились у того же Волошина. Тот считал Мандельштама талантливым, даже очень талантливым поэтом. Но в быту Мандельштам оказался беспомощным, неустроенным. Не имел постоянного пристанища. И к тому же от природы был чудаковат, добродушен.

Месяца за два до ареста дедушки он поселился у него. Не хватило у твоего деда духа отказать в гостеприимстве, хотя Мандельштам осложнял его подпольную работу. Ну а когда начались аресты, дедушке пришлось намекнуть своему квартиранту, что жить у него опасно.

Мандельштам моментально исчез. А на следующий вечер, представь себе, Мандельштам пришел во ФЛАК и, переходя от столика к столику, стал расспрашивать знакомых: „Вы не знаете, Придорожный арестован?“

— Анекдот!

— А вот и второй анекдот. Ты уже, Сереженька, взрослый, и тебе можно рассказать.

Вскоре и самим Мандельштамом заинтересовалась контрразведка. Его арестовали, хотя в принадлежности к подполью его заподозрить было невозможно. На следствии он спросил: „Скажите, а у вас невинных освобождают?“ Ему ответили: „Сначала лишают невинности, а потом освобождают“.»

Сергей услышал бабушкин и свой смех, а потом ее слова:

«— Его быстро освободили. Но не этими чудачествами замечателен Осип Эмильевич. Он был прежде всего поэтом. Кроме стихов он писал и прозу. Прочти его рассказы о Феодосии деникинско-врангелевского времени. Ведь оно тебя интересует. Называется этот сборник рассказов удивительно поэтично и точно: „Шум времени“.»

Запись закончилась. Сергей выключил магнитофон. Он хорошо помнил, где сидела бабушка, на том стуле у стола, ее позу — прямая спина, слегка приподнятая голова. Она не позволяла себе даже в таком возрасте терять форму. Посторонние не называли ее старухой.

Голос из прошлого… Навалилась тоска. Никогда она не придет к нему, не скажет свое «Сереженька». Никогда.

Как-то почтальон принес Сергею длинный узкий конверт из плотной голубой бумаги. Вверху были написаны по-русски его фамилия, адрес, а внизу, латинскими буквами: Moscow, USSR.

Сергей сразу почувствовал — это от Сони. От волнения вспотели ладони. Влажными пальцами он ощупал тугой конверт. Подкинул его, поймал. Почему-то не решался сразу вскрыть. Сергей повертел конверт так и сяк: как вскрыть его и не порвать письмо? Наконец нашел маленькую щель, просунул в нее острие перочинного ножичка, потихоньку разрезал конверт по его изгибу и извлек листки бумаги. Развернул: да, писала Соня, ее прямые четкие буквы. Почерк почти не изменился после десятого класса. Они писали друг другу в школе, когда разъезжались на каникулы.

«Сережа!

Я не думала тебе писать, даже дала себе слово не писать. В Москве ты был причиной многих моих тайных страданий. И вот, выйдя замуж за хорошего человека, любящего меня, я подумала, что наконец окончательно освободилась от тебя. То есть была даже уверена в этом.

Да и работа в госпитале совершенно задавила. И было ни до чего. Трудилась по 10 часов в день. Много больных… Очереди к нам огромные, люди приходят издалека.

И вот однажды самообман обнаружился. Произошло это тогда, когда я овладела работой и она перестала угнетать меня. То, что дремало глубоко внутри, вдруг заговорило, и мне стало не хватать тебя. И уже ничто не могло компенсировать этого — ни работа, ни муж, которого я почитаю. Понимаю умом: человек он отличный. Я для него — свет в окошке.

Но так устроена я, как, наверное, многие из мне подобных, что одного доброго мало. Любить я должна, пусть даже любимый человек, на трезвый взгляд, будет хуже моего безупречного мужа. Дьявольщина какая-то!

Если у тебя кто-то есть, а я почти убеждена в этом, ты ни в коем случае не читай ей, твоей новой любимой, мое письмо. Впрочем, извини меня, Сережа, возможно, этой просьбой я обидела тебя. Я знаю, что у тебя благородства хватит.

И в то же время, Сергей, тебе присущ типично мужской эгоизм. Ты в нашу последнюю встречу все говорил о себе: что, мол, теперь некому будет позвонить и поплакаться, что я тебя понимаю, как никто… А обо мне ни слова, ни малейшего желания понять, почему я так поступаю, и признать свою вину. Ведь ты толкнул меня в объятия моего мужа.

Интересно, как сложилась твоя жизнь после университета? Ведь ты уже должен работать. Так хочется в Москву. Одновременно я со страхом думаю о возвращении домой, особенно, если ты не женат и если твой порыв ко мне тогда в Лужниках действительно говорил о каких-то твоих чувствах. С одной стороны, я не хочу ранить моего мужа, а с другой — не ручаюсь за себя.

В общем, так или иначе, скоро заканчивается наше пребывание здесь. А там — что судьба пошлет.

Целую тебя. Соня».

Он не ждал этого письма. Он уже привык к тому, что Соня потеряна, потеряна по его вине.

Любовь к Соне у Сергея вызревала годами, исподволь. Очень долго она для него была, говоря ее словами, «друг, товарищ и брат». Но ей, настроенной на его волну, было достаточно малейшего импульса — намека со стороны Сергея, чтобы в зависимости от обстоятельств либо утешать его, либо восхищаться тем, как поступил он. Нет, недаром Соня хотела стать психотерапевтом — был у нее дар целительно действовать на человеческую душу. И только в этом качестве Сергей принимал Соню, в такой он нуждался.

И вдруг на их последнем свидании в Лужниках женское естество Сони впервые открылось Сергею и поразило. И задним числом дошло, кем для него она могла стать.

Чувство к Соне тлело в душе, и достаточно было одного Сониного письма, чтобы чувство это возгорелось высоким пламенем.

Сергей быстро подошел к письменному столу. На нем лежала белая стопка бумаги. Схватил лист и начал быстро писать ответ Соне:

«Соня, милая!

Твое письмо, которое я прочел только что, приподняло меня, вскружило, и вот сейчас нахожусь во взвешенном состоянии. Не знаю, дойдет ли мой ответ по указанному тобой адресу, но я не могу не писать, мне надо, что называется, выплеснуть эмоции.

Написанное тобою — великодушно протянутая мне рука. Я понимаю это как прощение и становлюсь перед тобой на колени и целую твою руку. Ты знаешь, я не люблю громких, выспренних слов, но сейчас они сами просятся на бумагу.

Соня! У меня, как ты пишешь, новой любви нет, и никого нет, и я никому не буду читать твое письмо. Оно только наше! Может быть, только скажу родителям, что ты написала мне. Им будет приятно.

Да, ты права, конечно, я вел себя в Лужниках как последний эгоист и потому каюсь. Действительно, говорил только о себе, о том, что мне станет плохо без тебя и так далее. Я хочу употребить банальное речение: „Лучше поздно, чем никогда“. То есть поздно, но осознал. Понимаю теперь, все понимаю, как тебе было плохо. Как я жалею тебя и казню себя!