Она покачала головой.

– Лейтенант Ухура, пожалуйста! – В его голосе теперь послышалось огромное нетерпение, и это пугало так же, как и гнев Жесткого Хвоста. – У тебя есть разрешение петь эту песню на публике? Дай мне ответ на древнем языке!

Девушка все заранее обдумала, ей не требовалось времени на размышление. Она мгновенно перешла на древний язык и сказала:

– Да, у меня есть разрешение петь «Балладу об Облакоподобной» на публике. Я делала это много раз и даже перевела ее на родной язык, чтобы петь для капитана и других на «Энтерпрайзе».

Стремительный Свет почувствовал безграничное облегчение. Затем он встал, повернулся к ней единой и постоял так несколько минут. Его хвост дрожал от возбуждения. Впрочем, Ухура не смогла бы сказать с уверенностью, возбуждение это или нечто иное, но главное, что она больше не боялась.

Наконец, сиваоанец снова повернулся к ней и мягко сказал:

– Лейтенант Ухура, «Баллада об Облакоподобной» была создана одним из величайших бардов, которых когда-либо знал наш мир – Он внимательно посмотрел на нее. – Ты не знаешь происхождения песни, не так ли?

– Нет, – призналась она, – я только знаю песню. Я даже не знаю имени… – она постаралась избежать употребления слова йауанки – … того, кто создал ее.

– Ее имя было Закат в-Энниен.

Девушка невольно открыла рот от изумления, и он снова бросился на колени перед ней.

– Ты знаешь это имя, – сказал он, – и все же ты не знала, что это ее песня?

Ухура покачала головой и осторожно предположила;

– Может быть, я научилась песне от… дальней наследницы Заката в-Энниен.

Ей показалось, что это единственное разумное объяснение сходству имен.

– Ты дашь мне разрешение петь песню на публике?

Ухура видела, что Стремительный Свет желал этого каждой клеткой своего тела, но Эван сказала, что сиваоанцы должны признать своих собратьев, чтобы помочь им. И поэтому она ответила:

– Мне очень жаль, Стремительный Свет. Она не принадлежит мне, чтобы я могла дарить ее. Это песни тех… о ком мне запрещено говорить.

– Понятно, – сказал он, снова поднялся на ноги и отошел прочь, его хвост волочился по земле. Лейтенант ничего не могла сделать, чтобы утешить его. Ухура не желала причинять ему боль, но поступила так, как, по ее мнению, только и можно было помочь Закату…

Его хвост немного поднялся, и Стремительный Свет снова повернулся к ней.

– Сейчас я спою тебе песню бардов, лейтенант Ухура.

Казалось, что он, говоря это, имел в виду что-то определенное. Когда она поинтересовалась, Стремительный Свет объяснил:

– Эта песня может исполняться только между бардами, но не на публике.

– Он взял свой инструмент и быстро настроил.

Девушка чувствовала себя обязанной повторить свое обещание по поводу святости его песен на древнем языке, но он остановил лейтенанта прежде, чем та успела заговорить.

– Не говори ничего. Слушай, – сказал он и начал петь очень тихим голосом, так что Ухуре пришлось наклониться в его сторону, чтобы слышать.

Он пел очень долго, не одну песню, а целый цикл, мелодия то становилась гневной и неблагозвучной, то грустной и просящей и, наконец, перешла в аккорды надежды.

Ухура понимала, что ей важно запомнить каждое слово, каждую деталь.

Она так сильно сконцентрировалась на песне, что, когда Стремительный Свет отложил свою лютню, лейтенант оказалась застигнута врасплох его движением.

Стремительный Свет спросил, все ли она поняла. Неплохо зная древний язык и получив уроки местного наречия у детей, Ухура пропустила очень мало из того, о чем пел бард, и он терпеливо объяснил ей эти куски.

Затем он медленно, выделяя каждое слово, сказал:

– Ты не можешь петь эти песни ни перед кем, кроме другого барда.

Она не могла не понять выделенной им фразы, и чтобы заверить его еще раз, лейтенант повторила:

– Я обещаю, Стремительный Свет, что никогда не буду петь эту песню ни перед кем, за исключением другого барда.

Неожиданно он ощетинился, шерсть встала дыбом.

– Твоя память! – воскликнул Стремительный Свет.

Она знала, что сиваоанец испугался, что его попытка помочь напрасна.

Ухура на древнем языке ответила:

– У меня не такая уж плохая память, как ты думаешь, Стремительный Свет. Прослушиваний через десять или больше я, наверное, смогла бы петь твои песни, но я обещаю, что никогда не забуду их содержание – Хорошо, – сказал сиваоанец, его усы зашевелились от облегчения. Теперь мы заснем. Завтра, когда твой голос отдохнет, я попрошу тебя спеть мне другие песни на древнем языке, которые ты знаешь. – Он встал, дотронулся до светильника, и помещение тут же поместилось в темноту, согреваемое теплом тлеющих углей.

Ухура сняла свои ботинки и закуталась от ночной прохлады в материал с темным рисунком. Ей было о чем подумать и что попытаться понять. Она долго лежала в темноте, прежде чем ее глаза сомкнулись, чтобы увидеть во сне древний мир и барда по имени Закат в-Энниен…

Наверное, ночь была очень темной… Закат в-Энниен стояла на краю города и вглядывалась в леса своего детства; свет Сумасшедшей Звезды освещал их, придавая деревьям фантастические очертания. Когда ей стало невыносимо Закат посмотрела вниз на движение своей собственной тени: «Тень в ночи, вот чем я стала… вот чем мы все стали. Так много изменилось и продолжает изменяться, что мы не можем больше жить вместе в лесах этого мира. Мы покидаем лагерь».

Это казалось так просто: сложить палатку и уехать, но лагерь, который они собирались покинуть, была вся Сивао. Покиньте, уезжайте, вы принесли планете достаточно вреда.

Но где они найдут приют?

Нет, слишком поздно спрашивать об этом. Они уже согласились уехать из-за стыда за то, что пятнадцать видов растений больше никогда не вырастут в этом мире снова, за четыре вида животных, охотиться на которых не научится больше ни один ребенок. От стыда за смерть, которую они отыскали в своих городах, как будто они создали ее и перенесли в самые глубокие леса, словно ужасную песню. Сейчас смерть остановлена, отрезана, как гнилая плоть, а оставшихся несколько жертв вылечит Удар Грома, но ничто не вылечит их от стыда. Поэтому они согласились ехать.

Закат хотела бы иметь возможность решить все по-другому, но видела только дрожащую тень хищника – корабля, стоявшего в центре города готовым к отправке. Его запуск уничтожит большинство из того, что построили ее родичи. Лес многие годы спустя поглотит все остальное, скрывая их следы от глаз, но не стирая из памяти.

Она могла остаться, если бы захотела, барда примут в любом лагере. Но Закат знала, что полетит, по той же причине, по которой она пришла в этот первый город, – ее песни нужны были здесь не меньше, чем в лесу. И они понадобятся особенно в путешествии, еще больше в другом мире. Так что она попрощалась по-своему, последней песней, и повернулась, чтобы уйти.

И увидела Петлехвоста. Он стоял к ней спиной на расстоянии слышимости песни, его хвост нехарактерно свисал на землю. Закат молча ждала, пока он успокоится. Наконец сиваоанец нашел в себе силы посмотреть ей в лицо, его глаза, его хвост молили.

– Твои песни, – попросил он.

Это было тоже трудное решение, но оно оставалось единственной надеждой, которую она хотела приберечь для своего народа в изгнании. С грустью в голосе Закат сказала:

– От барда к барду, Петлехвост, на память обо мне. – Ну вот, она и сделала это, ее песни будут помнить только барды, и никогда они не будут исполняться на публике. Все еще используя ритуальные слова, такие же старые, как и любая из традиций, которые Закат знала, она добавила:

– До того дня, пока бард не придет в мой лагерь. Тогда я освобожу все песни.

И теперь древние слова приобрели другой смысл. Это было все, что она могла предложить своим собратьям в изгнании, ее песни будут принадлежать только им до тех пор, пока они не объединяться с кем-нибудь из своего родного мира. Тогда ее песни им больше не понадобятся, это объединение будет означать, что их бесчестие и изгнание закончены. У них появятся новые радостные песни.