В 2241 году Пасха приходилась на 2 мая. В селе Поярково на реке Шексна многие встречали ее с особенной радостью. Она представлялась истинным освобождением от долгого, тяжелого сна, поразившего Поярково с осени. Об этом и говорил в воскресный день священник Николаевской церкви отец Герман Машуков.

Николаевский храм был просторный, каменный и холодный. Его возвели в середине XXI века и сгоряча сделали большим – тогда и жертвователи нашлись, и строители-энтузиасты из райцентра и области приезжали – и освятили именем последнего русского царя. Спустя полвека храм запустел. В Пояркове и близлежащих селах не набиралось народу выстаивать длинные службы. Хор состоял тогда из трех старух и был, в силу естественных причин, плохоньким.

Потом вышло так, что местный поп полез подновлять на куполе кресты, навернулся и разбился насмерть. Тут уж заговорили о разной неприятной ерунде: что храм-де проклят, что выстроен он на кровавые бандитские деньги, что царь-то Николай считался в народе как Кровавый.

Приехал человек, копал под стеной храма, нашел коричневый конский череп без зубов и открыл корреспонденту местной газетки, что Николаевский храм возведен на месте языческого капища, где предки-славяне поклонялись исконным богам. С тех пор паства окончательно оскудела. Лет семьдесят храм пустовал. Предприимчивые жители Пояркова то и дело пытались найти ему применение – например, под кустарные мастерские народных промыслов или там склад, – но Церковь цепко держала ветшавшее здание в руках и согласие на такое дело не давала. Молодые люди и девушки проникали туда целоваться и ради иного, а дети – стращаться и доказывать храбрость. Говорили также, что если зачать ребенка в алтаре Кровавого храма, то будет большой убийца.

Когда в 2235 году в Поярково прибыл неожиданно новый поп с женой и пятнадцатилетним сыном, то встретили его с некоторым изумлением. Никто не предполагал даже, что найдется охотник служить в Николаевском храме. К тому же с приездом попа наглядно и окончательно рухнули неоформленные надежды владельца кролиководческого хозяйства г-на Драговозова прибрать здание для собственных нужд.

Поярковцы все нашли время побывать возле храма и невзначай поглядеть на отца Германа – как он отдирает с окон доски и сбивает с дверей ржавый замок. А заодно и на его матушку – каково-то ей понравится кособокий домишко, выстроенный еще прежним злополучным попом. Домишко был чрезвычайно неприглядный, облупленный, стекла выбиты, занавески черны от пыли и стоят колом, повсюду мыши – особенно в шкафу. Сын-подросток сперва помогал отцу с досками, потом пошел на Шексну купаться.

Отец Герман солидного впечатления никак не производил. «Жидкий», – объявил дядя Мотях. Дядя Мотях был очень черный, с множеством жил на шее, которые беспрестанно шевелились и пульсировали, как бы отдельно от всего прочего организма. Из одежды дядя Мотях ценил сапоги, все прочее на нем было старое и неопределенное. Кроме того, он очень много пил, но пьяницей не был. Работу ему давали, например, сторожем, но ничего делать не требовали.

Поярковский мотоциклист Андрей Курмей, тридцатилетний с лишком лихач, безнадежно застрявший в женихах, оказался с дядей Мотяхом не согласен. Новый поп хоть и выглядел хлипковато – рыжеватый, с мелким лицом, даже как будто застенчивый – неприятно напоминал гибэдэдэшника.

– Я тебе говорю, не будет с него проку, – упрямо сказал дядя Мотях. – Пугнут завтра – он и съедет.

Курмей хмурился, качал редеющими кудрями. Очень ему поп не нравился. Прямо по сердцу царапало: оштрафует!..

Матушка, напротив, выглядела успокаивающе: женщина внушительных объемов, на лбу озабоченная складка, губы бантиком, пухлые щеки в крошечных красненьких прожилочках. Поярковские дамы ее вполне одобрили, две даже зашли в дом и поглядели, как она управляется с барахлом от прежних владельцев.

– Мыши вчистую все съели и загадили, – рассказывала потом одна из них возле магазина-«стекляшки».

Беседа смолкла на миг, когда со стороны Шексны к магазину вышел попович – в мокрой одежде и с подбитым глазом. Едва он миновал собрание, как разговоры возобновились. Дядя Мотях гнул свое – скоро попа как пить дать выкурят, поскольку он тут без надобности, а даром его кормить дураков нет. Курмей, демонстрируя разведенке Надежде Соколик мужественно обнаженную шею-колонну, тосковал и предрекал от попа беды.

Затем на дорогу к «стекляшке» выбрался старообразный восемнадцатилетний Стафеев, первый год работавший на кроликовода г-на Драговозова, и с ним верный его прилипала Стасик Мрыхов пятнадцати лет; оба – в неприглядном виде. Стасик хлюпал носом и безуспешно унимал кровь, стекавшую на подбородок. Стафеев оглядел собравшихся жуткой подушкой на месте левого глаза, сплюнул розовой пеной, невнятно выругался и купил папиросы.

– А я что говорил, – сказал Курмей. – Чем он тебя, Стафеич?

– Палкой, – донеслось сквозь разные другие слова. И укоризненно Стафеев вскричал, обращаясь к Мрыхову: – Говорил тебе, держи его! Тютя!

Мрыхов всхлипнул, больше от позора. Стафеев сунул ему папиросу.

Тем временем матушка Анна Владимировна выкинула ветошь и вылила на пол первое ведро мыльной воды. Сын-подросток с холодной примочкой на глазу сжигал во дворе мусор. Отец Герман непонятно и гулко гремел в храме. Поярковцы бродили вокруг, приглядываясь, но с приезжими не заговаривали. Зато к ночи в домик храбро проникла старуха Котофеевна и принесла в качестве гостинца кислой капусты в банке. Ее угостили городским чаем. Обстоятельная матушка очень глянулась Котофеевне; что до попа, то он, как она впоследствии делилась, «мужчина так себе – ни рыба ни мясо». Мальчик спал и прихода старухи не видел. Матушка спросила у Котофеевны кошку, и та обещала поспособствовать с котеночком.

Первые несколько месяцев отец Герман служил в пустом храме. Со стены на него взирали большие глаза Спаса – штукатурка облупилась вся, оставив только эти глаза. Иконостаса давно не было – отец Герман, в первый же день своего приезда обнаружив это, установил дощатую перегородку и прикрепил к ней две простые бумажные иконки Спаса и Богоматери Казанской, а прямо посреди храма водрузил специально привезенный большой образ государя Николая в византийском царском облачении. Николай был ласков и грустен, но как-то слабоволен и не мудр, а потому и не мог как следует запугать и тем самым внушить к себе надлежащее почтение.

Заново освящать храм приезжали важные священники из Вологды, а потом опять отец Герман остался один.

Что отца Германа в поярковцах по-настоящему удивило, так это их нелюбопытство: ни один из них не пришел на Литургию, даже из пустого интереса. Старуха Котофеевна старалась избегать встреч с Анной Владимировной, поскольку тоже в храм не захаживала, хотя поначалу и обещалась.

Вечерами отец Герман совершал долгие прогулки по шоссе, что проходило в двух километрах от Пояркова. Думал.

Шоссе в ночном воздухе выглядело белым. Мистически рассекая громадины лесов, оно уносилось вдаль, к краю черепашьего панциря. Леса были здесь зековские и языческие, там, в непролазной чащобе, перемещались развалившиеся вышки и ползали призрачные узкоколейки, сдвигались с места обглоданные червями идолы, глухо мычали божки со стертыми лицами и такие же вертухаи. Все это кишело в дремучих здешних лесах и отступало только перед дорогой.

А по дороге, под черным звездным небом, гремящими звездами мчались мотоциклисты. Они летели, ревя, мимо отца Германа, разгоняясь с каждым мгновением до космической скорости, и для них ничего в мире не было, кроме звезд и дороги, и казалось, что прямо с дороги, как с трамплина, они взлетали в небеса и повисали там новыми беспокойными звездами. А отец Герман – персть земная – тихо брел себе по обочине и на все это смиренно любовался.

В августе того же 2235 года произошел – не перелом даже (перелома так и не случилось) – но маленький надлом в положении отца Германа, и связано это было с вознесением над краем черепахи Андрея Курмея, стареющего сердцееда и мотоциклиста. Хмурые люди, частично в штатском, показали плачущей Надежде Соколик закрытый гроб и обломки знакомого мотоцикла. К одному обломку приклеилась светлая прядь и темное, липкое – Надежда взвыла и осела рядом. Когда ее привели в чувство, того обломка уже не было. Она зачем-то рассказала, что вчера Андрей от нее уехал в десять вечера, а ночевать не приехал, но такое и прежде случалось. Она расписалась на каких-то бумагах, и ее доставили домой.