Только двое не смеялись — «профессор» и Ябовский.

— Отзовите собаку, — заорал «профессор», когда мы угомонились.

Я скосил глаза на Ябовского. Кожа на его скулах натянулась до предела: вот-вот лопнет. Каждая черточка посеревшего лица выдавала волнение, и по дрожанию разветвленного шрама над его верхней губой я догадывался, что творится в его душе.

— Отзовите собаку, — повторил свое требование «профессор», и в ответ на это Ябовский издал какой-то гортанный звук, заставивший собаку тут же вернуться к хозяину. Теперь Ябовский с собакой на руках, выдвинув вперед здоровое плечо, стоял лицом к лицу с «профессором».

— Ого! — засопел «профессор», размахивая мешком. — Я пришел сюда по поручению коменданта.

Ябовский выплеснул в «профессора» целый поток невнятных слов. Они просачивались сквозь его искалеченные губы, как озлобленный писк затравленной крысы.

— Катись к черту со своим комендантом! — крикнул Мюллер.

Кричали все. Поднялась суматоха: «профессора» оттащили от Ябовского и посоветовали ему как можно скорее убраться. Но «профессор» поглядел на нас сверху вниз и заявил, что никуда не уйдет. Мне кажется, во всем бараке я был единственным, кто понял, что происходило в этом человеке. Он воплощал Закон. Он явился по поручению коменданта, и его требование имело силу документа — оно было, можно сказать, подписано и снабжено печатью.

Я весь напрягся от ожидания: у кого же из этих людей хватит мужества защитить собаку от «профессора», несмотря на то что за ним — власть? Это сделал Ахим. Мне кажется, именно этого я и ждал. Ведь это наш Ахим осмеливался читать, рацеи повару, если тот ленился прикрыть котел и мы стачивали себе зубы о налетевший в похлебку песок. Это Ахиму пригрозил комендант, что закует его в кандалы, если он еще раз осмелится приставать к нему со своими требованиями. Но Ахим все же пошел к нему снова и выудил у него порошок белладонны для одного нашего больного, которого измучила дизентерия.

Если и был на свете человек, заслуживший имя «товарищ», то именно Ахим, и все это знали.

Он легонько похлопал «профессора» по жирной груди, словно давая ему понять: «Ты славный парень, но я хочу сказать тебе несколько слов».

— Надеюсь, вы разрешите нам освободить собаку от земного существования со всеми надлежащими церемониями? — так начал Ахим свои дипломатические переговоры.

«Профессор» благожелательно взглянул на него. Во-первых, к нему обращался с просьбой не кто-нибудь, а Ахим. Во-вторых, среди нас поднялся ропот, мы сочли Ахима отступником. «Профессор», согласившись вопреки нашей воле с его предложением, тем самым доказал бы, что закон все-таки что-то значит. В конце концов он сказал:

— Боже милосердный, к чему вам устраивать с этой тварью такой спектакль? Каждая лишняя минута, которую проживет этот пес, может погубить нас с вами.

Мы захихикали, но Ахим ответил с полной серьезностью:

— Дайте нам хоть немного времени. Мы бросим жребий: не может же весь барак насытиться одной собакой.

«Профессор» крякнул от удовольствия. Когда он уходил, пожелав нам «приятного аппетита», его лицо сияло от восторга.

Ахим подождал, пока он скроется из виду.

— Теперь будьте начеку, — обратился он к нам. — Бобби останется здесь. Но мне нужен человек с умелыми руками.

Взгляд его упал на меня.

— Пойдешь со мной?

Еще бы! Мюллер, вконец расстроившись от зависти, пытался заговорить с Ахимом, но сутолока в бараке не позволила и слова сказать. Я видел также, как ко мне проталкивается Ябовский. Должно быть, он решил, что сблизится со мной, раз уж я помогаю прятать Бобби. Я заметил в его глазах улыбку, но притворился, что ничего не вижу и занимаюсь поисками ножа, который нужно было взять с собой. Отыскав нож, я вышел с Ахимом из барака. Мы шагали вдоль колючей проволоки, направляясь к ручью. Ручей пересекал отдаленный угол лагерной территории и вяло струился под колючей проволокой, пробираясь к морю. Отлогие берега ручья густо поросли камышом. Здесь было всегда очень тихо.

— Слушай, — обратился ко мне Ахим, — никто не должен знать об этом, кроме нашего барака. Мы нарежем сухого камыша, сплетем из него корзину и посадим гуда Бобби. Потом вместе с корзиной спрячем его в яме недалеко от нашего жилья. Но нам придется по очереди караулить, чтобы кто-нибудь невзначай не наступил на это место. А каждый раз, как стемнеет, мы будем забирать его в барак. Ну что, каков мой план?

План был великолепный. Впервые в жизни я участвовал в такой стоящей проделке, и этим я был обязан Ахиму.

Затея Ахима меня увлекла, и я повеселел. Ахим лукаво глядел на меня. Он был в восторге от собственной хитрости.

Кончик его крупного, слегка искривленного носа вздрагивал от удовольствия, словно у кролика, учуявшего пищу. Как обычно, весь костюм Ахима составляло полотенце, обернутое вокруг бедер. Я с восхищением разглядывал гибкое тело товарища, покрытое загаром — не матово-шоколадным, какой я нередко наблюдал у брюнетов, а золотисто-бронзовым. В наших жилах текла одна кровь. Я гордился Ахимом. Мы скакали по песку, как расшалившиеся мальчишки, — Ахим на метр впереди меня.

— Ахим! — крикнул я. — Кто первый добежит до ручья?

Мы бежали рядом. Я подозревал, что он намеренно дает мне фору, — это было похоже на него. Его великодушие было поистине безгранично. Запыхавшись, мы уселись на берегу ручья. У солнца словно выросли пестрые крылья, только его пылающая макушка еще выглядывала из-за гряды туч. Я взглянул на горы. Гранитные вершины алым окаменевшим пламенем устремлялись ввысь, к холодному небосводу.

Какая красота и тишь! Я чувствовал, как от меня отлетают все тяжелые мысли. Сверкающие краски слились в гармоничный аккорд, спокойно и властно подчинивший меня своим чарам. То было отдаленное эхо битвы двух титанов — солнца и земли, которые расставались теперь, обессиленные борьбой. Я больше не ощущал голода.

— Ты видел, как молятся евреи?

Ахим неподвижно глядел на воду. Ну и дурацкий же вопрос я задал! С таким же успехом я мог бы спросить: «Видел ли ты море?» Ведь все мы наблюдали, как они — и старые и молодые, в кафтанах и в современных костюмах, в черных ермолках и в шляпах — каждый вечер в одно и то же время стояли перед своим бараком, усердно бормоча молитвы. А вчера они еще задали мне трепку. Небось, старик, который долбил меня костылем, самый что ни на есть набожный. Я отпустил какое-то презрительное замечание на их счет.

— Все дело только в разлюбезной жратве, — ответил мне Ахим. — Каждый молит о ней своего бога, но это никого не насыщает.

— Почему Ябовский не перейдет к ним? — допытывался я.

— Ты что-нибудь имеешь против Ябовского?

— Еще бы!

— Из-за того, что он калека?

Я отрицательно мотнул головой.

— Ах вот что, понимаю. — Ахим вдруг резко поднялся. — Ябовский — горняк, — неожиданно сказал он, — вернее, был горняком, пока не стал калекой. Вероятно, набожные люди ему не по душе. Кто тяжко трудится, тому некогда размышлять о боге.

В этом Ахим был прав.

Мы принялись срезать камыш. Я видел, как стебли его смыкались над Ахимом, когда он нагибался. Под ногами у меня хлюпала тина. Пахло кислятиной.

— Эй, Эрвин, — произнес Ахим — здесь водятся лягушки… — С минуту слышался только хруст и шелест, затем он добавил: — Они квакают.

Втихую я посмеивался над Ахимом с его квакающими лягушками. Но я был рад, что наши добрые отношения восстановились.

— По вечерам я часто прихожу сюда, — сообщил он мне.

— Разве ты давно не слыхал, как галдят лягушки?

— Целых семь лет.

«Ага, — подумал я, — значит, и он из числа темных элементов, против которых меня остерегали. Но если он будет держать язык за зубами, все еще можно уладить. И голодуха для него теперь кончится». И тут же мне в голову пришла блестящая мысль.

— Послушай, Ахим! — взволнованно воскликнул я. — А что, если нам сварить лягушачью похлебку — то-то набьем себе брюхо!

Я сказал это совершенно искренне и был разочарован, когда Ахим выпрямился и с упреком заявил: