Да ладно, скоро мое заключение кончится и я смогу все рассказать им сам, смогу опять есть с настоящей тарелки, спать в настоящей кровати и пользоваться горячей водой для бритья. Однако мне было бы приятнее вернуться домой славным воином, может быть, даже с наградой, а еще того лучше — с перевязанной головой: ведь после такого долгого отсутствия Эрна, конечно, ждет героя.

Ужасающий вой заставил меня вскочить. Окруженный толпой любопытных, на земле лежал навзничь какой-то человек. Другой, упершись коленом в грудь орущего, пытался плоскогубцами вырвать ему зуб.

Подобные вещи я воспринимал очень болезненно; лучше уж дизентерия или легкое ранение. Я повернулся на другой бок. Какая глупость! Желать ранения лишь для того, чтобы девушка могла сказать: «Мой был на фронте!» Нет, награда все-таки лучше. Орден не причиняет боли, он только позвякивает на груди.

Досадуя на свои ребяческие фантазии, я пытался заснуть. Но в моих мыслях снова появился крючок, за который я зацепился. Если бы Мюллер так забавно не волочил ногу, все было бы хорошо. До сих пор я знал, чего хочу. Подальше от этих людей, которые уже одной ногой стоят на эшафоте, а ведут себя так, словно они о двенадцати головах.

Неизменное спокойствие, с каким они шли навстречу всем опасностям, глубоко возмущало меня, и вся их деятельность казалась мне совершенно бессмысленной.

Если не считать потрясений, связанных с Биберманом, моя жизнь до лагеря протекала вполне спокойно. Но за тот месяц, что я был вынужден приспосабливаться к новой обстановке, мне довелось увидеть больше подлости, чем за все мои девятнадцать лет.

Разве раньше я встречал когда-нибудь людей, готовых разорвать друг друга в клочья из-за нескольких сигарет, как я наблюдал вчера? И потом, этот стервятник «профессор»! Сам он следил за дракой издалека, зато усиленно науськивал Тома, и парень вдруг ринулся вперед. Склонившись над дерущимися, он запустил руки в катающийся по земле клубок. Через секунду он нашел, что искал, и сразу же смылся.

Немного спустя я увидел его и «профессора» в дюнах. Они курили.

Когда я глядел на дерущихся, меня охватила жгучая тоска по дому, по моей комнате. А теперь? Как все это мелко, если хорошенько поразмыслить.

То ли из-за слов Мюллера, сказанных им в ответ на мое сообщение, что подходят немецкие войска, то ли из-за помощи, которую он и его товарищи оказали мне во время моей болезни, — как бы то ни было, я уже не так горячо стремился домой. А может быть, виной тому была хромая нога Мюллера, оставившая на песке широкий след — след, перечеркнувший мои мысли. Я глядел на него, и мне стало ясно, что все равнодушие Мюллера напускное. Если бы, оставшись здесь, я сумел помочь ему и Ахиму уйти от опасности, я бы охотно пробыл в лагере еще некоторое время.

Я сознавал, что мое желание — это самая настоящая государственная измена. Эрвин Экнер, маленький щенок, — мертвец душой, как выразился обо мне Мюллер, — хочет, чтобы германская армия задержалась в своем продвижении до тех пор, пока некоторые сомнительные элементы не спрячутся от нее в безопасном месте. Если бы об этом узнал мой начальник! Вот уже второй раз я без его согласия принимаю важное решение, преисполнившее меня глубокой радости.

Кто-то ударил в рельсу, висевшую на балке возле кухни. Резкие звуки с минуту трепетали в воздухе над лагерем, затем осели в дюнах и, звеня, проникли в бараки. До меня донесся стук котлов и перебранка раздатчиков у окошка.

Каждый хотел быть первым на раздаче. Кто раньше других возвращался на кухню с пустым котлом, мог надеяться на прибавку. Я сорвал свой тент и потащился в барак.

Ахим, как всегда, стоял у котла и разливал похлебку. Из-за только что перенесенной дизентерии я получил одну жижу, к тому же Ахим объявил во всеуслышание, что сажает меня на диету и пусть никто не протестует, когда потом мне будут давать лишнюю порцию картофеля и бобов или другой гущи, оседающей на дно котла. Поев, я уселся возле барака. Я не собирался шпионить за Мюллером и Ахимом, но их поведение невольно толкало меня на это.

Они сидели невдалеке от недостроенного барака и шептались. Мюллер, как видно, был с чем-то несогласен. Он вдруг вспылил, как всегда, и замахал руками, но Ахим спокойно отвел их в сторону. Посовещавшись, они сразу расстались. Мюллер свернул за угол какого-то барака, Ахим же возвратился в наш.

— Ну как, лучше тебе? — с рассеянным видом осведомился он о моем самочувствии.

— Так себе, — ответил я.

Должно быть, Ахим думал о чем-то важном, иначе он не прошел бы мимо меня, как лунатик.

Со стороны Пиренеев в лагерь скользнул мягкий влажный сумрак. Я улегся на камышовую подстилку, которой меня снабдил Мюллер, и стал прислушиваться к вечерним разговорам. Понемногу голоса затихли. Вскоре к шепоту ветра, задувавшего в барак сквозь открытые двери, примешался храп.

Я лежал и, глядя в темноту, поджидал Мюллера. Секунды ползли, растягиваясь в минуты. Мюллер не возвращался. Должно быть, этой ночью они что-то затевали. Вот кто-то сбросил с себя одеяло, и мимо меня прошмыгнула какая-то фигура. В темноте она показалась мне непомерно огромной. Человек, пробиравшийся к выходу из барака, был Гроте: я узнал его по прерывистому дыханию астматика. С таким же хрипом он втягивал в себя воздух, ставя возле меня на песок ведро, когда я метался между лихорадочным забытьем и явью.

Гроте тоже не вернулся. За ним следом вышел и Ахим.

Я подождал еще немного, потом в свою очередь поднялся. Снаружи возле барака шныряли какие-то фигуры, кругом все было тихо.

Ахим, казавшийся призраком на фоне белых дюн, только что скрылся в песчаной низине — как раз в том месте, где я обнаружил следы крестьянина. Само собой разумеется, я пошел другой дорогой — параллельно Ахиму. Чудесная летняя ночь едва не заставила меня забыть о моем замысле. Я словно купался в парном молоке. Тело мое казалось невесомым, а надо мной в безлунном небе тянулись тропинки, выложенные сверкающими серебряными монетами. Со стороны Пор-Бу, где проходит испанская граница, над морем мерцали желтые огни. Расчувствовавшись, я сравнил их с желтыми тюльпанами в саду Бибермана, которые я втайне окрестил «дочерьми месяца». Воспоминание о Бибермане отрезвило меня. Я круто свернул направо, к морю, и, подойдя к проволочной ограде, лег на землю. Предстоящее приключение возбуждало меня, совсем как мальчишку, который собирается играть в индейцев. Смочив палец, я определил направление ветра, и по примеру героев детективной литературы, как змея, пополз вперед.

Невдалеке от низины, в которой исчез Ахим, ветер донес до моего слуха легкое покашливание.

Передо мной тянулась белая песчаная пустыня. Я решил добраться до гребня ближайшей дюны. Запустив пальцы в песок, я медленно, сантиметр за сантиметром, полз вперед. В конце концов я достиг цели.

— Сколько тебе могут дать? — услышал я внизу голос Ахима.

— В лучшем случае пять лет, — ответил Мюллер.

— А остальным?

Романтического подъема, побудившего меня к этой ночной вылазке, как не бывало. Огни Пор-Бу казались мне уже не тюльпанами, а глазами хищных зверей; я глядел на них, и мне хотелось бороться с чувством, которое парализовало мое тело и душу.

Я вдруг очутился в гигантской западне. Утыканные шипами стены и бетонный потолок неумолимо надвигались на меня. Если бы Мюллер громко пролаял своим, обычным злым голосом, которым он всегда читал мне рацеи, имена людей и ожидающие их наказания, давящий меня мрак мог бы рассеяться. Но он продолжал перечислять их, говоря тихим шепотом, — как море, ветер и песчинки вокруг меня.

— Герлаха, — говорил Мюллер, — я оцениваю в десять лет, Зиберта — в три года. Если они закатят ему больше, он погиб.

— А как обстоит дело с Джеки? — перебил его Ахим.

— Часть интернированных евреев отправляют в Африку, — пояснил Мюллер. — Если Джеки хочет туда попасть, он должен поладить с Розенбергом, старшим по его бараку.

«Ага, — подумал я. — Джеки — тот, что возил на себе старого негодяя, охотившегося за мной». Я чуть было не вскочил. «Ахим, Мюллер, Гроте, Юнгенс, — хотелось мне им сказать, — пойдемте, подожжем еврейский барак. А потом отправляйтесь домой и скажите: мы не хотим, чтобы нас засадили в тюрьму вместо евреев. Что же это — такое, мы должны подставлять свою голову, а они сядут на корабль — и поминай как звали!» Но я словно окаменел. Теперь говорил Гроте.