Голос Ахима вернул меня к действительности.

— Ребятки, — сказал он, — сегодня на обед будет похлебка, и, если нам повезет, в ней окажется достаточно песку. Вечером опять дадут похлебку и еще ломоть хлеба в придачу, и завтра будет то же самое, и послезавтра опять. И на следующей неделе снова будем хлебать эту баланду, и я думаю, еще через неделю тоже ничего не изменится.

Действие его слов было поистине удивительным. Мейер снова запрятал под циновку свою фетровую шляпу. Мюллер снова привязал веревку к поперечной балке. Я открыл чемодан и вытащил консервную банку.

— Нам надо позаботиться о дровах, — обратился ко мне Ахим.

В самом деле, ведь мы собирались сегодня варить кофе. Но черт его знает почему — в то утро мне решительно ничего не хотелось делать. Я угрюмо последовал за Ахимом. Мы вышли во двор.

Конечно, опять светило солнце. Каждый день надо мною висел пылающий глаз, и его ядовитый взгляд впивался мне в спину и в мозг. А это вечно синее небо, безмолвное от глупости. Эта синяя плевательница! Меня обуяло тихое бешенство. Я хотел бы увидеть порядочную фабричную трубу, из которой валит дым, и услышать грохот машин. Я тосковал по едкому запаху машинного масла, испарения которого тонкими струйками вздымаются вверх от накалившихся станков. Мне осточертел приторный аромат всевозможных цветов, который днем и ночью долетал до меня с гор. Против воли я покосился на море. Как сияло и красовалось это тщеславное создание, позволяя солнечным лучам гладить его лоснящуюся спину. Казалось, оно говорило: «Я венец творения, я — сама жизнь, даже солнце купается во мне!» «Дерьмо, вот ты кто! Времена, когда люди делали лодки из выдолбленных стволов, миновали. Мы не нуждаемся больше в твоей милости. Мы строим пароходы с винтами, которые могут сотни раз в минуту шлепать тебя по твоей толстой роже — если мы того захотим».

Идя вместе с Ахимом к пустому бараку, я припоминал все бранные слова, все оскорбительные клички, которыми награждали евреев в статьях и речах, и с жаром обрушивал их на шакала с газетой. Ахим молча слушал.

— Ты все сваливаешь на евреев, — перебил он меня, — а ведь тебе прекрасно известно, что мир кишмя кишит всевозможными подлецами. Сваливать все на евреев — это самый легкий способ оправдаться. Если человек к нему прибегает, значит, ему есть в чем оправдываться. Можешь не отвечать мне, — отмахнулся он от меня. — Этот тип с газетой отвратителен, сам знаю. Он подонок, неудавшийся нацист. Я помню его еще по Саарской области. В те времена он и сантима не жертвовал политическим эмигрантам, хотя у него было прибыльное дело. Потом мы узнали, что он поставлял материал для СС.

Ахим говорил еще что-то, но я уже его не слушал. У меня зародилась странная мысль. Откуда мог Ахим так хорошо знать прошлое этого человека? Неужели же?.. Я уставился на Ахима. Что за чепуха вдруг взбрела мне в голову! Если бы все люди с каштановыми волосами и карими глазами были евреи, в гетто пришлось бы загнать еще много миллионов людей. Я прислушался к своему внутреннему голосу. Нет, во мне все молчало, я не ощущал ни малейшей неприязни, которую обычно чувствовал вблизи евреев. А уж на свой голос крови я мог положиться. Я с облегчением рассмеялся. Солнце, ветер, море и простиравшееся над ним небо снова стали моими старыми друзьями. Они неистово стучались в мою душу. Все двери в ней распахнулись.

Я выбросил из сознания акулу, как обозвал Мюллер торговца новостями, и открыл сердце для Ахима, с которым шел воровать доски.

— Тебя, кажется, забавляет этот неудавшийся нацист?

Ахим поглядел на меня испытующе и, как мне показалось, даже с некоторым холодком. Его прищуренные глаза словно старались оттолкнуть меня. Казалось, он говорил: «Что мне за дело до тебя! Разве ты не из тех, кто посягает на нашу свободу, на нашу жизнь? Разве твои жертвы не проклянут меня, если узнают, что я вытащил тебя из дерьма, вернул к жизни?» «Не знаю», — мысленно отвечал я, бредя рядом с ним по песку. «Быть может, ты и сам не знаешь, чего хочешь. Быть может, ты поступаешь так, потому что иначе не можешь, потому что иначе ты лишишься сна, как порою лишаюсь я, когда думаю о Гроте, — ведь, если они его сцапают, он погиб». Я посмотрел на Ахима. Его лицо было строгим и замкнутым. Я бы охотно сказал ему все, но не решался. Что, если он начнет надо мной смеяться? «Клянусь своей саблей!» — как говорит Бочонок — разве я хоть раз просил о чем-нибудь его и остальных? Какое им дело, выживу я или подохну? Не нужна мне их помощь, от нее я только лишился покоя. «Ты и твои друзья, — размышлял я, — словно расщепили меня на две части. А сами вы скрываете, какая сила движет вами. Ничем я вам не обязан. Прежде в моей жизни все было чисто, ясно, понятно. А теперь вы мне все нутро перевернули, и я никогда не знаю, что за сюрпризы подстерегают меня в дюнах. Почему вы не удираете — ты, и Мюллер, и Гроте? Вы же самые сильные! Крестьянин хоть сегодня ночью проведет вас мимо часового. Хотите быть святыми? Дураки, вот вы кто!»

Последствия дизентерии давали себя знать. Ноги у меня набрякли и словно одеревенели. На счастье, возле пустого барака околачивался Бочонок. Значит, можно не жаловаться Ахиму на слабость. Я не хотел его помощи.

— Слушай-ка, Ахим, — сказал я, указывая на солдата, — нам придется подождать, присядем ненадолго.

Солнце еще не слишком припекало. Мы опустились на песок. Ахим закурил сигарету и протянул ее мне. Сделав две-три затяжки, я отдал ему окурок. Я покосился на Бочонка. Опершись руками на ствол винтовки, он слегка наклонил голову, будто прислушивался. До чего же потешны были его ужимки; то вдруг задерет свой сизый нос к синему небу, то внимательно глазеет на барак. Стереги хорошенько! Когда сюда вступит германская армия, ей понадобится не один барак. Что до меня, то я запер бы Бочонка одного в целом бараке. Наконец он вскинул винтовку на плечо и зашагал прочь.

— Полный порядок, — сообщил я Ахиму.

— Тогда давай, у нас есть верных полчаса.

Мы быстро перебежали полосу белого песка, отделявшую нас от барака. В нескольких шагах от него начиналась ограда.

— Ты ничего не слышишь? — Ахим схватил меня за руку и прислушался к звукам, доносившимся из-за стены барака.

Я напряг слух, но не услышал ничего, кроме приглушенного скрипа насоса. Лишь когда мы подбежали ближе, я услышал какую-то возню. Она могла происходить только в бараке. Мы завернули за угол и рванули дверь, Полоса света упала на «профессора», который стиснул ногами Тома.

Меня пугала тишина, воцарившаяся в бараке с нашим приходом, и я охотно отправился бы к колонке или на кухню, где в это время всегда людно и шумно. Но мне было стыдно показаться Ахиму трусом и бросить его одного, и это чувство одержало верх. Ахим подошел к «профессору».

— Отпустите мальчишку, — сказал он и наклонился над хнычущим Томом. Я хотел остеречь Ахима, но было уже поздно. «Профессор», как тигр, рванулся вперед и схватил Ахима за ворот. Держа его одной рукой, он стал вперевалку подвигаться и ко мне. Я в ужасе отскочил. Я увидел, как посинело лицо Ахима, и беспомощно топтался вокруг гигантской тени, которую отбрасывала туша «профессора». Я кричал, взывая о помощи, хотя, знал, что меня не услышит никто, кроме этих троих. Как тогда возле кухни, Том удивленно смотрел на меня с земли. Я широко раскрыл рот и лязгнул зубами. У Тома был за плечами горький опыт, и он мгновенно понял меня.

Вытянув длинную шею, он впился зубами в икру своего мучителя. «Профессор» отозвался на боль странных клохтаньем; словно человек, пробудившийся от глубокого сна, он тупо уставился на Ахима. Руки его бессильно повисли. Волей-неволей он отпустил Тома и, шатаясь, вышел из барака. Я растерянно посмотрел ему вслед и услышал, как он громко стонет.

— Он мне точно петлю затянул на шее, — сказал Ахим сдавленным голосом и потрогал рукой шею, словно хотел оттянуть тесный воротник.

— Здорово я орал, — заявил я.

Ахим слабо улыбнулся и обратился к Тому:

— Как ты очутился здесь с «профессором»?