— А если я скажу тебе, — начал Ахим, — что я тоже один из тех, кто изображен в этом журнале и от кого тебя, словно ничейная земля, отделяет предостерегающий голос крови, — тогда что?

Юнец отшатнулся, разинул рот, но тут же с облегчением рассмеялся.

— Нечего сказать, неплохая шутка! А ведь ты почти купил меня, — добавил он.

Ахим, обессиленный, прислонился к стене.

— Ты меня тоже, — тупо ответил он.

С минуту мы все сидели молча. Вдруг Экнер поднялся.

— Схожу-ка выпью водички, — бросил он через плечо.

До сих пор я молчал, но теперь уже не стал скрывать своего отвращения к парню. Ахим все еще сидел, прислонясь к стене. Он устремил на меня протестующий взгляд.

— Ты утверждаешь, что этот юноша являет собой случай неизлечимого бешенства и подлежит изоляции, — сказал Ахим, повторяя мои резкие слова. — Ты что же, боишься заразиться?

И в ответ на мое запальчивое возражение добавил:

— Конечно, яд, который ему впрыскивали годами, действует на психику, как наркоз. Последствия ты наблюдал в Испании, где такие вот парни лезли на нас в атаку и оставались висеть на колючей проволоке перед нашими окопами. Я знаю случаи, когда этот яд заставлял их стрелять в санитаров, которые пытались их подобрать. — Ахим встал и положил руки мне на плечи. — С сегодняшнего дня колючая проволока, на которую гонят нашу молодежь, протянется через всю Европу и, если не случится чуда, опояшет весь земной шар. Да, так оно и будет, и сегодня и завтра. После коротких передышек новые войны будут вновь и вновь терзать человечество, если…

— Если что?

Ахим снял руки с моих плеч.

— Если ты признаешь, что враг безнадежно отравил сознание нашей молодежи, что ему достаточно взмахнуть хлыстом расовой ненависти и в любую минуту наши юноши превратятся в рычащих зверей.

— А как ты собираешься помешать этому? Ты что же, будешь рисковать ради этого болвана собственной головой? Милый Ахим, — я иронически пытался вразумить Ахима, — легче научить рыбу говорить, чем внушить этому типу уважение к людям.

Мне хотелось сказать еще многое. Мне хотелось убедить Ахима в том, что задачи, стоящие перед нами, не позволяют нам бессмысленно растрачивать силы на такого вот юнца. Но в эту минуту Экнер вернулся и, отпустив какое-то замечание насчет духоты в зале, улегся рядом со мной.

На следующее утро нас отправили в лагерь для интернированных на юге Франции. По дороге к вокзалу Экнер шагал между мною и Ахимом. Я решил про себя как можно скорее его отшить. Но вышло иначе.

Как именно — об этом Эрвин Экнер поведает сам.

…Он валялся возле самой кухни. Мне была видна только ржавая крышка. Все остальное потонуло в груде шлака и гниющих костей. Это был помятый двадцатипятилитровый бидон из-под сала, обыкновенный жестяной бидон, который бог знает когда проделал путь от чикагских боен до Франции. Само собой разумеется, что прежде он весело сиял и был полон до отказа, как и все его собратья, пересекавшие океан. «Вот и я! — наверное, сказал он по прибытии. — Черпайте из меня, пока не наедитесь до отвала, а когда черпать будет нечего, я еще смогу послужить вам, как служил бы у себя на родине бродягам, безземельным фермерам и прочим обездоленным, кто варит во мне свою похлебку».

«Славно, что ты прибыл», — ответил ему повар, нежно обнимая бидон, но, как только он старательно вычерпал из него все содержимое и глазам его открылось дно, он ворчливо сказал ученику:

— Эй, Пьер, болван ты, эдакий! Не видишь, что ли, как я выворачиваю себе руки, ковыряясь в этой старой жестянке?

Пьер взял пустой бидон из-под сала за уши — пардон, за ручки — и вытащил его во двор. Куда он теперь годился? За несколько франков можно было приобрести новую эмалированную кастрюлю, длинными рядами стояли они на полках магазинов. А если подождать несколько дней, они, вероятно, еще подешевеют. Пьер широко размахнулся и швырнул пустой бидон в кучу мусора. Бидон упал, издав глухой звук. Вот беда, ведь он остался без хозяина.

Прибудь я сюда на несколько месяцев раньше, бидон упал бы прямо к моим ногам и, пожалуй, я смог бы выскрести оттуда последние остатки сала. Но в те дни я еще служил на заводе младшим чертежником и был в некотором роде начальником — хотя бы над уборщицами, которым мог сказать с высокомерным и неприступным видом: «Извольте к восьми часам убрать зал!»

Родом я из небольшого городка в Рурской области. Домашние хозяйки там — мученицы. С незапамятных времен ведут они жестокую борьбу за свои гардины, сражаясь с дымом, который валит из бесчисленных труб и в самый короткий срок превращает белоснежные накрахмаленные занавеси в жалкие тряпки, похожие на дешевую газетную бумагу. Подобно многим другим детям, я тоже вынужден был зарабатывать, чтобы хоть сколько-нибудь оправдать свое существование. Вот почему я изо дня в день смазывал клеем этикетки, которые мать с четкостью автомата налепляла на сложенные попарно шнурки для ботинок. На этих красных бумажках черными буквами значилось: «Шнурки Боймера с гарантией, высшего качества», а пониже, чуть мельче: «Цена 10 пфеннигов».

Несмотря на «высшее качество» и сходную цену, я ненавидел шнурки всей душой. Однажды, когда я снова пристал к матери с просьбой пустить меня гулять, она закричала:

— А чем же я первого числа уплачу за квартиру, если не сдам работу? — Она пнула ногой груду шнурков. Я никогда еще не видел ее в такой ярости.

— Думаешь, Боймер, этот подлый еврей, даст мне хоть пфенниг только потому, что тебе охота идти гулять? — Она погладила меня по голове, и, заручившись ее обещаниями, которые — я это твердо знал — она никогда не сможет выполнить, я снова принялся подавать ей этикетки, смазанные клеем.

Вся моя ненависть к неубывающей черной груде у меня под ногами обратилась теперь на Боймера, — которому моя мать обязана была своими горестями, а я — сидением взаперти. И, пока без конца перед моими глазами мелькали никелевые наконечники, я сидел и придумывал всякие каверзы, которые подстрою господину Боймеру. Да, я испытывал глубочайшее удовлетворение, представляя себе, как Боймер летит вверх тормашками, споткнувшись о протянутую мной веревку. В конце концов, утомленный однообразными механическими движениями, я понемногу забывал об обувном фабриканте и о кличке «подлый еврей», которой его наградила мать, и только лелеял затаенную надежду, что мешок, с которым мать раз в неделю отправляется на фабрику, в один прекрасный день вернется домой пустым.

И однажды моя надежда сбылась. Был дождливый день, когда мать вернулась домой с пустым мешком, походившим на выжатую половую тряпку — так туго она его скрутила. Устало спустившись на стул, мать сняла с головы блестевшую от дождя косынку и отерла вспотевшее лицо.

— Господину Боймеру покамест больше не требуется шнурков… — с изумлением услышал я…

Мать вынуждена была искать другой заработок. Уходя на работу, она отводила меня теперь к лавочнику Биберману, жившему на противоположной стороне улицы.

Бездетные супруги Биберманы относились ко мне как к сыну, и я платил им за это самой искренней привязанностью. Биберманы были крещеные евреи, но об этом я узнал гораздо позднее. Даже когда я поступил учиться — я учился на чертежника, — я каждую неделю навещал стариков. Но в конце 1934 года моя дружба с ними внезапно оборвалась. Виной тому были известные всем события да еще ожившие воспоминания о Боймере, превратившие меня в фанатического антисемита. Не то чтобы я с самого начала был восторженным приверженцем Гитлера. Мне хотелось выбиться в люди, я посещал вечерние технические курсы, и у меня не оставалось времени на политику. Единственное, что толкнуло меня в угарный чад факелов, единственное, что заставило меня прислушаться к грохоту барабана, под который вышагивали колонны, была беспощадная борьба нового правительства против евреев.

Я прислушивался не по своей воле — я не мог не слушать. Голос из репродуктора настигал меня в самых дальних углах нашей квартиры. Если я закрывал за собою дверь, он переходил в визгливый фальцет, доносившийся до меня сквозь дверные щели и замочную скважину. Если я бросался на кровать, оставив открытыми обе двери, он наступал на меня из коридора — размашисто и крикливо.