– Когда?

– Неделю назад. Это лифчик восемнадцатого. Вот его-то как раз и пришлось того… упокоить…

Рассказчица – Марианна Евгеньевна Древлянская.

Эта девочка из благополучной семьи росла в ангельских условиях. Ее учили музыке и живописи, строго следили, чтобы не якшалась с кем попало. То, что она познакомилась с Витькой Костомаровым, было как раз следствием изысканного воспитания. Родители не хотели держать дома кошек и собак, но аквариум казался им достойным украшением гостиной, а уход за золотыми рыбками – подходящим занятием для домашнего ребенка.

Вместо рыбок Машка принесла домой двух тритонов в трехлитровой банке. О том, что она подружилась с продавцом тритонов и стала с ним перезваниваться, родители узнали несколько лет спустя. Тогда папин бизнес расцвел до такой степени, что решено было отправить дитя учиться за границу, а именно – во Францию. Это преследовало две цели: дать Машка престижный диплом со знанием французского языка впридачу и лишить ее возможности познакомиться в родном городе с совершенно неподходящим женихом. Родители не учли возможностей Интернета. Машка с Витькой постоянно переписывались.

Конечно, в их платоническом романе бывали паузы. Машка чуть не выскочила замуж за аргентинца, гениального до безобразия, а Витька прожил полгода с женщиной старше себя на десять лет, получил отставку ради более перспективного мужчины и долго ходил мрачный. Были и другие эпизоды. Когда же Машка вернулась домой – возглавить Центр дизайна, деньги на который отстегнул папа, они встретились и на радостях оказались наконец в постели.

Папа Древлянский вроде должен был помнить, с чьей подачи прицепился к проекту «Янус», но бизнес – такая штука, где вовремя проявившийся склероз может оказаться полезнее хорошей памяти.

Но когда над папиной лысой головой сгустились тучи, память с перепугу проснулась. Папа добровольно согласился, чтобы Машка вместе с Витькой Костомаровым поехала в Протасов.

Машка плохо представляла себе масштабы проекта и последствия краха. До сих пор жизнь ее баловала. Все к ней приходило вовремя и в наилучшей упаковке, включая Витьку, который был и неглуп, и активен, и даже просто хорош собой – высок, плечист, с темной, почти черной шевелюрой и синими, совершенно аквамариновыми глазами. Такие детали дизайнер Машка очень ценила.

Она помчалась с любимым в Протасов, словно на цивилизованный пикник – туда, где ждет площадка для костра, выложенная камнями, а за кустом стоит финская кабинка с биоунитазом. Она взяла с собой карандаши и запас бумаги, а также фотоаппарат – надеясь обнаружить в Протасове образцы архитектуры восемнадцатого века. И пока Витька собирался в дорогу, она расспрашивала коридорных в гостинице, не уцелело ли поблизости старинных помещичьих усадеб с деревянными колоннами в стиле ампир. Классическая русская помещичья усадьба как раз понемногу входила в моду…

Слово Марианне Евгеньевне Древлянской.

– А когда этот тарарам кончится, мы обвенчаемся, – объявил Витька с такой убежденностью, что я бросилась к нему на шею.

Конечно, тарарам мог и затянуться. Неизвестно же, что это за пятно белого тумана и куда улетает брошенная в него консервная банка. Вот если бы в Новую Зеландию какого-нибудь далекого века! Тогда бы можно было закинуть туда лассо, или сеть, или…

– Трал, – подсказал Витька. – Не забивай себе голову всей этой ахинеей. До экспедиции еще очень далеко. Не будем тратить время на ерундистику.

Мы и не тратили. Я только успела удивиться – надо же, сколько он всего знает! Я бы до трала не додумалась.

Утром мы оделись по-походному и заправили джинсы в сапоги. Ему очень это идет – он высокий и длинноногий. Я хотела распустить волосы, но он заставил сделать кичку на затылке.

– Ты, Машка, в лесу за все ветки цепляться будешь.

– Мы же по тропинкам пойдем! – возразила я.

– Ты представляешь себе тропинку как асфальтированную дорожку шириной в полтора метра?

Возле нашей дачи есть лес, и тропинки я видела, и даже бегала по ним в детстве, и ни за что волосами не цеплялась. Я это сообщила ему, но он был неумолим. Пока мы пререкались, в номере зазвонил телефон. Нас уже ждали внизу.

– Вот это, Машенька, тот самый «газик», на котором весной сорок пятого въехали в Берлин, – сказал Витька, показывая на зеленую машину в стиле ретро. Из антикварного автомобиля выскочил мужчина средних лет с сухим лицом, тоже в резиновых сапогах, но и в какой-то брезентовой куртке, и в лыжной шапочке, невзирая на июнь. Они поздоровались. Меня всегда удивляет и часто смешит, как мужчины производят рукопожатие. Они вытягивают правую руку как можно дальше и еще быстро наклоняются, а вид при этом делают, будто соблюдают этикет мадридского двора.

– Фоменко, – сказал он, протягивая руку и мне. Я шагнула навстречу и, стоя почти вплотную, аккуратно пожала ему пальцы. Пусть знает, как это делается. А в принципе мне этот человек понравился, он весь был такой ровно-неяркий, выцветший от времени, но стильно выцветший, как охотник в черно-белом кино.

За рулем «газика» сидел рыжеватый здоровенный дядька. Я его сразу узнала – это был Жерар Депардье!

– Ты думаешь, мне джип не по карману? Я два уже заездил! Этот лучше всякого джипа, – сказал он мне. – Я за него всегда спокоен! Его ломом не прошибешь! Танковая броня!

– С нами собирался поехать еще один человек, но я его отговорил, – сообщил Фоменко. – Нечего ему на болоте делать.

– Он – голова! – с неожиданным почтением добавил Жерар Депардье.

Мы уселись так – мы с Витькой на заднее сиденье, Фоменко – спереди, возле шофера. Газик резво покатил по пустой улице.

Оказалось, что нас сзади трое. Справа от меня был Витька, слева – невысокий парень в очках, я была просто уверена, что его зовут Шуриком, но оказалось – Лешкой. Если бы Лешка носил ковбойку в крупную клетку, непременно с рыжим и коричневым, он был бы куда интереснее. Но клетка была бело-синяя.

Витька сразу же заснул, и неудивительно. После бессонной ночи и сытного завтрака машина именно так и должна была на него подействовать. Мне спать не хотелось – когда солнце так ярко светит, я спать не могу. И я прицепилась к Лешке. Он как раз положил на колени ноутбук и взялся за работу.

Витька довольно точно передал мне гипотезу бывшего бармена, которая почему-то работает, и я, увидев на сером экране рулон из зеленой сетки с пятнами, уже знала, о чем спрашивать.

– У нас проблема с вводными, – сказал Лешка. – Вот, скажем, вторая половина девятнадцатого века, Соединенные Штаты. Кое-какая информация есть и я могу посчитать. Но мне нужна информация по Африке, Азии и Латинской Америке хотя бы. А ее вообще нигде нет.

Он вывел на монитор карту с подозрительно прямыми границами. Эти по линейке проведенные границы почему-то не внушали мне большого доверия, они выглядели совершенно ненатурально. Сбоку открылось окошко, и в нем поползла таблица:

«1854 год, июль – город Селма, штат Алабама – Орион Уильямсон шел по газону и пропал.

1878 год, ноябрь – Квинси, штат Индиана – Чарльз Эшмор пропал на полпути к колодцу.

1880 год, сентябрь – Геллатин, штат Теннесси, фермер Дэвид Ленг шел по полю и пропал.

1889 год – Южный Бэнд, Индиана – Оливер Ларч пропал на полпути к колодцу».

– Вот, вот и вот, – белая стрелка соединила три точки умозрительным треугольником. – И в двух случаях четко сказано про воду.

– А это важно? – спросила я.

– Очень важно. Каким-то образом вода оказывается самым лучшим проводником для потоков времени. Я посчитал – до восьмидесяти процентов случаев как-то связано с водой. Или колодец, или речной берег, или морской берег, или вообще остров. Остров Скай, Шотландия…

В окошко немедленно приехала нужная строка:

«1849 год, 14 августа – остров Скай, Шотландия – с неба упала ледяная глыба весом около полутонны».