Вот болезный говорит: "С царицей не сбывается, но другое происходит. Поддержи, старый человек, уважай свои седые волосы. Не зазря тебе плотим..." Дает денег: авансом отсчитал двадцать рублей.

Халыпыч заговоренных сучков нажег на противне: дух душистый! Как угли остыли, велел их есть. И настоями попаивает, попаивает. Положил Сашку на лавку. После велит помочиться в скляночку. Такая немецкая склянка у него продолговатенькая. Принес свечу желтую, вокруг нее потоньше свечка, белая, обкручена. Обе свечки зажег, калит склянку на них, выпаривает из нее.

Ну так, мол, Саша, чего узнано. Смотритель саданул в тебя, чернокнижник, овечья мать! Через девок-болтушек достигло до него, как ссыльную ты спас. Это какой урон ему по службе: сбегла бесследно. За свое ль она дело сослана или за родню - дело важное для правительства. От него смотрителю доверие, он, пес, тыщи гнет за надзор, а ссыльная делает перед ним побег с такой нахальной насмешкой.

Отомстил-де он тебе, Саша, жестоко. Правду люди сказали, куда он тебе попал. В самые твои причиндалы, сразу в оба влупил. Чем знаешь? Каменючками из чернолупленого хариуса... "Как, как?" - "Из чернолупленого!"

Халыпыч объясняет: как чернокнижники от старого износу теряют мужскую возможность, они идут на мелководье спящих хариусов лупить. В особые ночи, в места такие: как в черных книгах указано. С наговором, конечно, ходят, с асмодеевыми знаками и бессовестными шептаньями.

Срежут молоденькую ольху, ствол оголят и по тихому мелководью хрясь! хрясь! Где хариусы-то спят. Называется - лупленье по-черному. Какая рыба всплывает - тот ее хвать! Привяжет мочалом к копчику. Носит на себе; и так ест и спит. Хариус подгнивает на копчике, светится синенько. Свое действие оказывает.

На седьмой день рыбьего ношения чернокнижник получает свойство. Да... Баба боле не отстанет от него. Так и егозит!..

Сашка спрашивает: "Поди, и ты попытал?" Халыпыч говорит: "Нет, обман это. Бабе только лишь кажется любовь. Она мечтой сама себя тешит, несчастный человек, а он просто полупливает ее по месту, поверху. А никакой правды нет. Избенка нетоплена". Я не могу, Халыпыч объясняет, обманывать человека, коли в нем одно горит - был бы месяц становит! Раздалась бы всласть избенка - гостя ей, а не котомку. Правды ждет крячей, а не обман висячий.

Но тут есть другое еще. Какие хариусы луплены по-черному, но не взяты, они очухаются. И в молоках у них заводятся каменючки. От них всякая хитрая зловредность, от каменючек этих. Опасны очень разнообразно. Как чернокнижник добудет хариуса такого, много к чему применит каменючки. К разной погибели, расщепись его сук!

"Вот он как, - Халыпыч Сашке говорит, - хлобыстнул, а тебе и невдомек, что такое в тебя прошло. Даже любовь не сбилась в момент попадания. И ранки сгладились за делом, на кобылке-то. О, и каменючки! Сидят в обоих грузилах. Как ты отдаешь себя, так и они тебе свой вред отдают, в каждый твой случай. И мрешь. Во, отомстил! Обида тебя поджидает последняя: через великую муку помереть на радостном человеке. Она ж не будет знать. Ей ублаженье, а у тебя последняя отдача".

Сашка слушает, и так ему печально. Молодой еще такой, любовь и радость была, а тут какой разврат! От похабства удумали чего седые старики: лупленье хариусов! А рыба бедная и знать не знает, куда применяют ее. Думает - в уху пошла. В расстегайчик под водку-мамочку. Знала б она эту мамочку, стерляжий студень! Делаешь человеку радость, а на вас глядят с думой про гадость.

"Нельзя ль, дедок родимый, - Халыпыча просит, - вывесть каменючки? Уж уплачу. Бери хоть пятистенок! На пороге дави мои причиндалы утюгом, но только выдави эти каменючки из них". - "От давленья они подымутся в брюшину, а после опять сойдут. Одно излеченье - выложить!"

Ножик на бруске правит, особые ножницы длинные вынул, с загибом, а Сашка: а как же с царицей спать? Халыпыч: "Ну, то уж не твоя забота. Раз уж сама царица тебе будет дана, это дело образуется". "Как же они образуются, выложенные?" - "Ну, то уж пусть у царицы голова болит".

Сашка говорит: "Не могу я ее подвести". Халыпыч ему: не рискуй, мол; сейчас вон сделаем, а там, главное, надейся. "Заради надежды и буду пушку на колесах держать!" - отстоял Сашка дела.

И до того зажил смирно! Нинку с Лизонькой попросил уйти, не обижаться. Отступного дал, скотину уступил чуть не всю. Завел бобыля-подстарка на всякую помощь. И существуют вдвоем, проживают деньги остатние. Ворота на трех запорах; бобыль никакую бабу и вблизь не подпускает.

Собак привез заграничных голенастых, брюхо подведенное; в пасти курица умещается. Ненавидящие - кто не в штанах - собаки! Нарочно на то они выведены. Вывели их таких в старину для войны с Шотландией. Шотландцы-солдаты в юбках: ну вот.

Сосед - по пьянке без штанов - постучался к Сашке в ворота... Что сталось! Лай, рык; одна цепь - диньк! другая... Пока через забор перемахивали собаки, он - пьяный, пьяный - а рубаху с себя раз! да ноги в рукава. Лишь это спасло.

А у Сашки случая с бабой нет - он и держится на сохраненном полздоровье. Утром редьки с квасом покушал и на чердак голубей гонять. В обед с бобылем похлебают ленивых щей, оладий с творогом поедят. Бобыль на хозяйство, а Сашка ляжет на кровать, простыней накроется, поставит себе на табуретку маленькую рюмочку. Покуривает себе, прихлебывает. Знаешь, мол, царица, судьбу свою? Чувствуешь чего такое, хе-хе?

А за воротами подковы - цок-цок. И встала запряжка. Собаки молчок. В ворота стучатся. Отпирает бобыль: ни одна не взлает собака. Кто-то в сени ступил. Бобыль, слышно, говорит: "Страдает хозяин через похабных людей". Заводит молодого человека. Костюм на том шелковый, не наш. Иностранец-мужчина; лицо очень смуглое, красивое. "Здрасьте", - и дальше как положено, вежливо; но, конечно, не чисто говорит.

За ним негр заносит вещи. В таком точно костюме дорогом. Только на хозяине шелк желтый, а у негра - белый-белый. Сашка - простыней обернутый - и сел на койке. А этот молодой: помните, барышню спасли? "Помню, ядрен желток, и даже очень!" Ну, мол, я от нее. Не надо ль чего хорошего сделать? Все в наших силах.