– Федором, говоришь, зовут возницу? – переспросил Иван.

– Федором, – закивал тать. – Как и меня. А чьих он – не знаю.

– Хм… не знаешь? А возок у него какой?

– Богатый такой, с зеленоватым верхом… А еще старец скомороха вашего спрошал, Авдотия. Дескать, что там у вас за гусельник новый… Это он про тебя, дядько. Авдотию-то сказал, будто бы про тебя ватажник один по зиме спрашивал, Ефимко Гудок…

– Как? Как ты сказал? – Наклонившись, Раничев сильно тряхнул Федьку за шиворот.

– Ефимко Гудок, тоже скоморох, ватажник, – клацнул зубами Коржак. – Он тут по зиме ошивался… Где сейчас? Про то самолично не ведаю. Говорят, в Новгород подался.

Молодого татя Федьку Коржака, порасспросив хорошенько, пришлось отпустить. А что делать, не убивать же, хоть наверняка тот и заслужил смерть. Но убивать безоружных было противно духу Раничева, – как человек относительно цивилизованный, он был против подобных внесудебных расправ, странно, но в этом его поддержал и Иванко.

– Это ты правильно решил, дядько, – одобрительно закивал отрок. – Неужто кровь человечью проливать будем? Господа гневить нашего?

Посему и решили отпустить татей. Двух парней развязали сразу – готовые к лютой смерти, те пустились в бега, едва поверив в свободу, – а вот с Коржаком пришлось повозиться, слишком уж он был ушлым, чтобы отпускать его вот так, запросто. Потом мести не оберешься. Потому Раничев и привел его в избу, записал самолично грамотцу, якобы со слов, из которой яснее ясного выходило, что Федька Коржак давно уже выдал своего покровителя Мефодия со всеми потрохами. Потом написал еще одну такую же – копию, и, подумав, – третью. С такими прохиндеями, как Федька Коржак, ни одна предосторожность не выглядела лишней.

«С моих слов записано верно, мною прочитано», – вспомнив дружка-милиционера, добавил внизу Раничев, взглянул сумрачно на татя:

– Ты писать-то умеешь, тля?

Федька отрицательно качнул головою:

– Не сподобил Господь.

– Воровать да разбойничать зато сподобил, – нехорошо усмехнулся Ипатыч. – У, выродок!

– Так вот теперь соображай, Федя, – потер руки Иван. – Как думаешь, что с тобой воровской старец сделает, о грамотках этих прознав? Разбираться начнет али сразу на ножи поставит?

– Разбираться долго не будет. – Коржак хмуро посмотрел вокруг.

– Верно мыслишь, Шарапов! – одобрительно отозвался Иван. – Так что, ежели что худого с кем из наших сотворится… Понимаешь, к чему я?

– Дурак не поймет.

– Именно. Ну а раз понимаешь, тогда вот тебе еще дело. Серебришко-то возверни, не все, так часть хотя бы, не то им… – Раничев кивнул на сидевших вокруг стола приятелей, – обидно!

Когда Федька ушел, в избе воцарилось веселье.

– Здорово ты его, – громогласно кричал Селуян. – А ты, Авдотий, меньше языком болтай в корчме у Кузюма.

– Дак я думал, Ефиме…

– Думал он.

– Не ссорьтесь, – улыбнулся обоим Раничев. – Лучше налейте выпить. Чай, в путь мне завтра.

– Жалко прощаться с тобой, друже.

– Да, жалко, дядько Иван.

– Да не жалейте вы… Налили? Ну, вздрогнули.

За окном – близко-близко – вдруг залаял пес. Где-то совсем рядом послышался чей-то слабый крик или стон.

Авдотий поднялся:

– Пойду, гляну…

Он, не закрывая дверь, прошел в сени, выглянул с крыльца.

– Ну что там, друже?

– Девка какая-то… Да, и вправду девка… Ничего не говорит, только мычит что-то.

– Девка? – Переспросив, Иванко бросился наружу…

Они тут же и вернулись втроем – Авдотий Клешня, отрок и белобрысая зареванная девчонка – Анфиска, служанка боярыни Руфины. И что еще потребовалось той?

– Ну говори, зачем пришла, дева? – хмуро спросил Раничев. – Чего ревешь-то?

– Не может она говорить, Иване, – со вздохом ответил Авдотий. – Языка-то у нее нет! Вырезали, язык-то.

Иван похолодел. Как вырезали? Так, значит… Ну сучка! Ну Руфина… Это ж надо, додумалась, гуманистка хренова! Язык девке отрезать. Так, значит?

И словно бы померкло веселье, свет дрожащей свечи вдруг стал тусклым, и в воздухе повисла напряженная тишина. Лишь слышно было, как всхлипывала несчастная девчонка. Старик Ипатыч молча поставил перед ней миску с похлебкой.

Раничев смурно посмотрел вокруг и придвинул к себе чернила. Обмакнул гусиное перышко:

«Святому отче Киприану-митрополиту от доброжелателя поклон…»

– Вот тебе, зараза, – закончив писать, тихо промолвил он. – Пусть митрополит и не решится бросить тебя в поруб, уж слишком влиятельны родичи – Литвиновы, Кобылины, Остеевы, – но крылышки тебе подрежет изрядно. Хоть и подлость делаю – а поделом, нечего девкам языки резать! Хоть и служанка, а все ж живая душа.

Авдотий и Селуян с дедом Ипатычем, помолившись, полегли спать, скоморохи – на полатях, дед – у печи на широкой лавке. Там же рядом, на скамейке, тесно прижавшись друг к другу, сидели Анфиска с Иванкой.

– Это ничего, что ты теперь говорить не будешь, – украдкой вытирая слезы, утешал девчонку отрок. – Я тебя и такой любить буду. Главное, жива, правда ведь, дядько Иване?

– Конечно, правда, тезка! – подняв голову, подмигнул им Раничев. Большую часть полученного от Руфины серебра он уже успел оставить деду. Тот, правда, поначалу не соглашался брать, да Иван шепнул, кивая на ребят: – Для них.

Ипатыч молча прибрал серебришко.

Подойдя ближе к подросткам, Раничев хотел сказать им что-то такое особенное, ласковое, поддержать хоть как-то… Как назло, не шли на ум никакие слова, и Иван просто обнял обоих.

– Не журитесь, мои хорошие, не журитесь, – тихо промолвил он. – Все еще у вас будет, все… Верно, Иванко?

– Верно, дядько.

– Ну вот. – Иван улыбнулся, только вот улыбка вышла какой-то ненастоящей, грустной, словно бы вымученной.

Тихо было на улице, лишь где-то в отдалении, за Неглинной, лаяли потревоженные чем-то псы, да урчал на печи рыжий котище. Раничев посмотрел в окно – светало, и…

…пора было спешить.

До Киева Иван добрался без особых приключений, спокойно. С людьми посланца Димитрия доехали до Верховских княжеств – вот уж путешествие было, едва не утонули в грязи! В Белеве скромный «конюший боярина Рыльского» – как всем представлялся Раничев – свалил по-тихому, не прощаясь, и, несмотря на распутицу, вскоре уже был в небольшом городке Карачаеве, на самой границе с Литвой. Ну а дальше – Брянск, Трубчевск и вот, наконец, Киев. Туда Иван попал с купцами – как раз дорожки подсохли – и шагал теперь по Подолу, намереваясь выполнить поручение боярыни Руфины. Хоть та, конечно, и та еще змея, да выбора особого не было – обещанное боярыней серебришко на сумму в пять рублей вряд ли бы Раничев смог заработать каким-либо другим способом, исключая разве что открытый разбой. Деньги были нужны для выкупа Евдокси… ну и на дорогу до Кафы.

Киев конца четырнадцатого века на Раничева особого впечатления не произвел. Много, слишком много было разрушено монголо-татарами во время знаменитого Батыева похода: церковь Спаса на Берестове, Ирининская, все городские ворота, сильно повреждены Софийский и Успенский соборы, Троицкая и Надвратная церкви, да много всего. Возрождался город постепенно, большей частью за счет торгово-ремесленных посадов – Подола, что раскинулся привольно у Почайны-реки, и Печерска да Копырева конца. Так называемая Гора с городом Владимира и городом Ярослава застраивалась неизмеримо медленнее – свой независимый статус Киевское княжество давно потеряло, развиваясь в составе Великой Литвы, управляясь поначалу принявшими вассальную присягу князьями, а потом и просто наместниками – Скиргайлой и вот сейчас Иваном Борисовичем Киевским. Однако все же отстраивался город, и вот снова закипела в нем жизнь, дома и храмы, правда, строились в основном деревянные, каменные – редко, но почти все – двухэтажные, крепкие, много появилось в Киеве и богатых купцов, и вельмож-литвинов, расцветали и монастыри, возрождались, словно Феникс из пепла: Кириловский, Печерский, Выдубецкий, Симеоновский на Копыревом конце. С 1385 года, с Кревской унии Польши и Литвы, все больше появляется в городе католических монахов, все настойчивее проникает римская вера, пока только тихой сапой, но тем не менее чувствовали уже православные люди – начинали чувствовать – свое приниженное положение в Великом княжестве Литовском, управляемом Витовтом. Брат Витовта Ягайло, причинивший ему немало зла, был королем Польши, пытавшейся стать главной силой союзного государства, низвести «литовские» – киевские, смоленские, белорусские – земли до положения простых воеводств, чему, конечно, сопротивлялись и жители, и Витовт, великий князь Литовский.