Всего три длинных печальных дня больной успел провести в больнице, и вот в воскресенье, когда врачей почти не бывает, а медсёстры заняты невесть чем, произошло замечательное событие.

Было слышно, как оно приближается: смех и радостные возгласы доносились ещё снизу, из вестибюля.

Наконец замечательное событие добралось и до его двери.

На пороге возник человек, и на поводке у него был самый прекрасный золотистый ретривер на свете.

Невероятной красоты, превосходно ухоженный, он блистал сообразительным взглядом, а вокруг его шеи обвивалась аккуратно повязанная бандана цвета крови.

Пёс, оказывается, и прежде обходил больницу, и, по слухам, именно в эти дни великая радость разливалась вслед за ним по коридорам.

Ничего удивительного, и больной часто думал, что надо бы в мире побольше таких собак — чтобы навещали людей, подымали их дух, а может, и исцеляли.

Этот пёс в кроваво-красной бандане на мгновение замер в дверях, поглядел на больного, а затем, мягко ступая, подошёл к его постели и застыл в ожидании ласки.

После же, убедившись, что помогло, развернулся и прошествовал обратно до самого вестибюля, сопровождаемый весёлыми криками и приветствиями.

Да, в самом деле, это было замечательно, и больному сразу же полегчало.

День тянулся за днём, и больной ощущал необыкновенное нетерпение. Сперва он не знал, чего ждёт, а потом внезапно понял: он хочет, чтобы к нему вернулся пёс в красной бандане; словно бы это было гораздо важнее, чем мельтешенье врачей и назойливое внимание медсестёр.

На следующей неделе пёс появился лишь однажды.

А болезнь не отступала, и неделей позже он возвращался два раза, и от этого вся больница будто делалась светлее и здоровее.

На третью неделю, почему — так и осталось загадкой, пёс в красной бандане приходил каждый день, и яркое пятно вокруг его шеи мелькало в больничных коридорах, а прекрасная физиономия излучала глубокое сочувствие и понимание.

На исходе месяца, когда пациенту стало казаться, что его вот-вот отпустят домой, случилось нечто ещё более замечательное: вместо обычного провожатого вместе с восхитительным зверем явился не менее удивительный человек.

Он был одет в обычный светлый костюм, но с красным галстуком на шее. И заметно было, что он слепой, так что пёс служил ему поводырём.

Как и прежде, пёс замер у входа, будто сделав стойку на больного, а тот сел на кровати и подался к нему, будто ожидая, что пёс заговорит.

Но заговорил слепец.

— Сэр, — сказал он, угадывая, кто перед ним, — что если б вас спросили, кто из всех тварей земных, морских и небесных ближе всего к Христу?

Недоумевая, что тут за шутка, больной задумался, а затем переспросил:

— Вы говорите о роде людском?

Слепой кротко покачал головой:

— Нет. Помимо человека, какое живое существо ближе к Христу?

Больной посмотрел долгим взглядом на пса в кроваво-красной бандане, усевшегося у дверей, вновь поразился его мыслящему виду и ответил:

— Конечно, собака.

Слепой умиротворённо кивнул:

— Разумеется. Все другие создания живут, но сами того не ведают. Кошки — чудесные, необыкновенные, нежно любимые, но они есть — и не знают доподлинно, что они есть, и так же вся прочая живность, летающая и парящая над землёй, так же и всё полевое зверьё: они живые, но не знают об этом. И ко всем этим обитателям полей и морей приходит смерть, но и о смерти они не знают и потому не горюют. Одни лишь собаки не только знают, что такое жизнь, но ощущают смерть и вглядываются в неё.

Больной согласно кивнул. Он помнил, как умер один из его друзей, и собака ещё долго горевала, бродила вокруг дома, жалобно скулила и в конце концов растворилась во тьме.

— Чем больше я думаю об этом, тем замечательнее кажутся мне собаки, — сказал он.

Слепой возвёл глаза к потолку и вопросил:

— А если собаки предстанут перед вратами рая, пустят ли их?

— Немедленно! — воскликнул больной и рассмеялся над быстротой своего ответа. — Потому что они без греха. А род человеческий вслед за ними выстроится в очередь и будет проситься войти. Собаки же мигом сбегутся к святому Петру, встанут рядом и помогут ему управлять ходом этих грешных животных, называемых людьми. Итак, возвращаясь к вопросу о том, кто на свете в любви и всепрощении ближе всех к Христу: собаки будут названы вместе с Абу Бен Адамом, всех впереди[1].

Слепой согласился:

— Ударьте вашу кошку — и вашей дружбе конец. Ударьте вашу собаку — нет, конечно, я надеюсь, вы никогда этого не сделаете, но если всё же хоть раз в жизни такое случится, то она лишь посмотрит на вас нежным взглядом, словно говоря: «Что-то не так? В чём дело? Разве ты не знаешь, что я тебя люблю и прощаю?» И она подставит вторую щёку и будет любить вас вечно. Вот что такое собака.

Всё это время пёс в кроваво-красной бандане сидел возле слепца, и больному никогда не случалось встречать взгляда ласковее и прекрасней. Вслушиваясь в разговор, он не принимал хвалу и не отвергал её, просто смирно сидел, окружённый своей красотой.

Наконец, почувствовав, что слепой всё сказал, пёс неторопливо удалился вглубь больничных коридоров, и оттуда послышались приветствия и смех.

После этого день ото дня в больнице стали шириться разговоры о том, как много, поразительно много людей отправляется теперь по домам; те, кто провёл здесь недели, а то и месяцы, неожиданно собирали пожитки и выписывались, к удивлению и любопытству врачей, под изумлённый шёпот медсестёр. Пациенты разъезжались один за другим, тяжёлых становилось всё меньше, а смертность по отчётам — или только по слухам? — упала почти до нуля.

На четвёртой неделе болезни однажды ночью, в постели, больной почувствовал острую боль в правом запястье, принял аспирина, но боль не прошла.

Всю ночь он то задрёмывал, то просыпался, потому что ему мерещилось, будто кто-то сидит рядом с ним на кровати — или нет, никак не скажешь наверняка.

Сквозь дремоту он вроде бы чуял чьё-то дыхание возле, а потом послышался странный звук, напомнивший ему одну летнюю ночь из детства.

Как это было прекрасно: в четвёртом часу утра, когда в окна вливается лунный свет, прислушиваться к далёкому сладкому звуку из кухни, где стоял ледник.

В поддон под ледником собиралась, стаивая с ледяной глыбы, холодная вода, и в четвёртом часу утра раздался тихий плеск: их собака, томясь от жажды, наполовину заползла под ледник и лакала прохладную чистую воду, натаявшую со льда.

Мирно лежать в постели, слушая этот далёкий сладкий звук, — вот одно из самых глубоких впечатлений его жизни.

И пока он то ли вспоминал, то ли грезил о том плеске ледяной воды, — вроде бы что-то коснулось его запястья.

Словно его бегло лизнул чей-то язык, ловя ледяную воду незапамятной летней ночью.

Потом больной уснул.

Когда он проснулся утром, боль в запястье исчезла.

День тянулся за днём, и пёс в кроваво-красной бандане свободно бродил по всей больнице, теперь уже один; слепой больше не появлялся.

Пёс как будто знал, куда и зачем держит путь, и часто заходил к больному в палату, долго и невозмутимо разглядывал его.

Они вели беззвучную беседу; пёс, казалось, понимал всё, что хотелось сказать больному, хотя никогда не отвечал.

После он вновь отправлялся бродить по больнице, но день ото дня встречавшие его возгласы, радостные крики, взрывы смеха делались всё тише и реже, и наконец больница, по-видимому, вовсе опустела. Врачи давно перестали заглядывать сюда по воскресеньям, а по средам предпочитали гольф, но теперь уже их нельзя было встретить ни во вторник, ни в четверг, да и по пятницам в конце концов никого не осталось.