— Почему бы тебе не остаться здесь, Билл?

— Нет, — сказал Стенли.

У Комина пересохло во рту. На языке появился резкий привкус, нервы были напряжены.

Питер Кохран все еще колебался, хмуро уставившись на свою руку, положенную на дверь.

Комин сказал:

— Дальше, дальше! — и голос его прозвучал хрипло, не громче шепота.

Кохран толкнул дверь.

За ней была вырезанная в скале комната. Она была поспешно очищена от большинства припасов и так же поспешно наполнена вещами, делавшими ее отчасти госпиталем, отчасти лабораторией, отчасти камерой. Сильные лампы заливали ее голым безжалостным светом. Здесь были два человека и что-то еще.

Комин узнал молодого врача из госпиталя на Марсе. Он, казалось, теперь стал гораздо старше. Другой человек был Комину не знаком, но у него был такой же напряженный, испуганный вид. Они быстро повернулись к входящим. Молодой врач взглянул на Комина, и глаза его расширились.

— Опять вы, — сказал он. — Как вы…

— Не обращайте внимания, — быстро сказал Кохран. Он смотрел на врача, на пол, куда угодно, только не на белую кровать с ограждением по бокам. — Есть какие-нибудь перемены?

И все исчезло для Комина. Он сделал несколько шагов вперед и сразу забыл о своих спутниках, аппаратах и лабораторных приспособлениях. Свет был яркий, очень яркий. Он был сфокусирован прямо на кровати, и за пределами его круга все, казалось, исчезало: люди, голоса, эмоции.

Словно с другой планеты, донесся голос врача:

— Никаких перемен. Мы с Ротом закончили.

«Нет. Это было достаточно плохо на Марсе, — подумал Комин. Я слышал его крик, видел, как он умирает, и это было достаточно плохо. Никто не должен видеть подобное».

Донесся еще один голос:

— Я уже говорил вам о своих находках. Я проверил их, насколько это в человеческих возможностях. Нужно ждать появления совершенно новой науки, — возбуждение в голосе было сильнее страха, сильнее чего бы то ни было.

— Я знаю, Рот. Я знаю это.

Голоса, люди, напряжение, страх — все кружилось быстрее и быстрее, растворяясь в туманном полумраке вокруг единственного овала света. Комин поднял руки, не сознавая, что делает, и схватился за прохладное ограждение кровати. Все тепло и сила покинули его, внутри остался лишь ужас.

Существо, лежащее на кровати с ограждением, было Баллантайном. Это был Баллантайн, и он был мертв, совершенно мертв. Не было ничего, чтобы скрыть его мертвость: ни поднимающихся от дыхания ребер, ни бьющегося где-то под прозрачной кожей пульса, и следы вен были темные, а лицо…

Мертвый. И, однако, оно… шевелилось.

Слабые, неописуемые судороги и потягивания тела, которое помнил Комин, когда Баллантайн был еще жив, увеличивались и брали верх теперь, когда он умер. Это было так, словно какая-то новая, ужасная форма жизни заняла пустую оболочку, когда Баллантайн покинул ее, безмозглая, слепая, бесчувственная жизнь, умевшая только шевелиться, двигаться и подергивать мускулами, что поднимала и опускала члены скелета, что заставляла пальцы сжиматься и разжиматься, а голову — медленно поворачиваться из стороны в сторону.

Это было движение беспричинное, беззвучное, не считая шуршания простыни; Движение, что клало свою богохульную длань даже на лицо, в котором не было больше ни единой мысли.

Комин услышал хриплый отдаленный звук. Это была его собственная неудачная попытка заговорить. Он отошел от кровати. Он не видел и не слышал ничего, пока не ударился обо что-то твердое, и удар вернул ему чувства. Он стоял, весь трясясь, с клокочущим в горле дыханием. Постепенно комната перестала расплываться перед глазами, и к нему вернулась способность мыслить.

Питер Кохран сказал:

— Вы сами хотели прийти.

Комин не ответил. Как можно быстрее он поспешил отойти дальше от кровати и повернулся к ней спиной. Он еще слышал сухое, смутное, непрекращающееся шуршание.

Кохран обратился к врачу:

— Вот что я хочу знать наверняка. Сможет ли Баллантайн когда-нибудь… когда-нибудь снова ожить? Как Баллантайн, я имею в виду. Как человеческое существо.

Врач сделал решительный жест.

— Нет. Баллантайн мертв, умер от сердечной недостаточности в результате истощения. Он мертв по всем обычным физиологическим стандартам. Его мозг уже портится. Но его тело имеет в остатке некую странную новую физиологическую активность… я с трудом могу назвать ее жизнью.

— Что за активность? Мы не ученые, доктор.

Врач заколебался.

— Обычный процесс метаболизма в клетках тела Баллантайна прекратился, когда он умер. Но этот рецидивный процесс продолжается. Это что-то новенькое. Это поток низкого уровня энергии в клетках, не генерируемый обычным химическим метаболизмом, но медленным распадом определенных трансурановых элементов.

Комин резко поднял взгляд.

— Вы имеете в виду, — медленно сказал Кохран, — что он подвергся какому-то радиоактивному заражению?

Врач покачал головой, а Рот твердо сказал:

— Нет, это определенно не токсическая радиоактивность. Элементы, что абсорбировали клетки тела Баллантайна, выходят за рамки нашей химии, даже трансурановой химии, которой занимаются наши лаборатории. Они не испускают радиации, но освобождают энергию.

Они невольно взглянули на кровать, и Кохран мрачно сказал:

— Значит, его… движения — просто механические рефлексы?

Врач кивнул.

— Да. Цитоплазма сжимающихся клеток, таких как мускульные ткани, постоянно активна от притока энергии.

— Но он действительно мертв?

— Да. Он мертв.

Стенли нарушил наступившее за этим молчание:

— Что вы собираетесь делать с ним? Мы не можем показать его людям. Возникнет шумиха, исследования и это помчится на всех парах!

— Да, мы не можем показать его людям, — медленно подтвердил Кохран и через секунду сказал Стенли: — Позвоните на Землю службам новостей. Сообщите, что мы собираемся организовать Баллантайну похороны, которые он заслужил, и что вся Земля может увидеть их.

— Вся Земля? Пит, вы сошли с ума!

— Я? Может быть. Во всяком случае, у Баллантайна нет близких родственников, так что никто не сможет остановить нас. Велите им наблюдать через час за северо-западным краем Моря Дождей.

Тогда Комин понял. Он испустил длинный вздох. Кохран быстро взглянул на него, затем еще раз на кровать.

— Я знаю, что вы чувствуете, — сказал он. — Но, кроме всего прочего, он долго был в пути. Он заслужил отдых.

Затем они вышли, вернулись к свету, прохладному и свежему воздуху, запаху цветов, доносящихся из пышных садов. И в голове Комина все время звучал голос, шепчущий: «О, боже, почему это трансураниды…» И ему было плохо от мысли, которая не оставит его, пока он жив.

Сидна ждала. Кохран и Стенли были заняты своей идеей и едва ли заметили, что она взяла Комина под руку и увела на террасу над садами, где свирепо лился приглушенный фильтрами солнечный свет, выпаривающий смертельный холод из его тела. Она вложила ему в руку стакан и ждала, пока он заметит ее и заговорит.

— Не говори мне об этом, — наконец резко сказала она. — Не надо.

Через секунду она пододвинулась к нему и пробормотала:

— Не вздрагивай и не удивляйся. За нами могут наблюдать из окон. Комин, ты хочешь улететь отсюда? Я еще могу помочь тебе?

Он опустил на нее взгляд.

— В чем дело?

— Вы были внизу довольно долго. Семейство начинает съезжаться. Комин…

— У тебя и так уже есть неприятности.

— Я хочу еще больше! Послушай, я впутала тебя в это. Я проболталась о Баллантайне и привезла тебя сюда. Я попытаюсь увезти тебя, пока еще могу.

Его взгляд помрачнел.

— Боишься, что я попробую примазаться к доходам?

— Дурак! Ты не знаешь нас, Кохранов. Это крупное дело, и, значит, они пойдут на все. Так ты летишь?

Комин покачал головой.

— Я не могу.

Она посмотрела на него, прищурившись, а затем безжалостно сказала:

— Ты уверен, что хочешь найти своего друга Пауля Роджерса?

Комин был рад, что не пришлось отвечать на этот вопрос. Они увидели ровную, мурлыкающую, воздухонепроницаемую платформу, выплывшую из особняка и направляющуюся к люку.