— Так ты полагаешь, что некий потрошитель рекламирует себя, бегая по улицам в красной юбчонке?

— Остряк-самоучка! — огрызнулся сержант. — Саронги очень часто используют как шарфы и пояса в сложенном или скрученном виде. И откуда ты взял, что его ранили на улице? Да, кстати, раз уж зашла о том речь, как мне убедиться, что его не зарезали в вашем притоне?

— Мы всегда хороним наших мертвецов сами, не извещая полицию. Давай скорее Питу распоряжение о поиске твоего азиата и пошли вниз, что ли.

Версия была дохлая. В козлы отпущения по ней годился любой смуглолицый, ошивающийся в районе отеля.

Я позвонил Старику, чтобы сообщить о своих открытиях, — это не потребовало от меня серьезных затрат ни времени, ни воздуха из легких, — и остаток вечера провел вместе с О'Гаром в бесплодных рысканьях без определенной цели. Мы опросили водителей такси, созвонились по телефонной книге с тремя Раундсами, и под занавес наше неведение было таким же полным, как и в начале поисков.

Утренние газеты, выброшенные на улицы города чуть позже восьми вечера, представляли происшествие в уже известном нам виде.

В одиннадцать мы с О'Гаром решили, что наступила ночь, разошлись по направлению к собственным постелям.

Но наша разлука была недолгой.

Я продрал глаза, сидя на краю кровати в призрачном свете стыдливо выглянувшей из-за горизонта луны. С оглушительно заливающимся телефоном в руке.

О'Гар, его голос:

— 1856, Бродвей! На пригорке!

— 1856, Бродвей, — машинально повторил я, и он бросил трубку.

Окончательно я проснулся, пока вызывал по телефону такси, а затем одевался. Спускаясь вниз, обнаружил, что часы показывают всего пятьдесят пять минут пополуночи. Стало быть, в постели мне посчастливилось провести ровно пятнадцать минут.

По адресу 1856, Бродвей обнаружился трехэтажный дом с крошечной лужайкой, и стоял он в ряду таких же домов, с такими же лужайками перед ними. Только все прочие были темны, а этот сиял огнями из всех окон, а также из распахнутого парадного. В вестибюле дежурил полисмен.

— Привет, Мак! О'Гар уже здесь?

— Только что зашел.

Я прошел сверкающую темным лаком прихожую и увидел спину О'Гара, поднимавшегося по ступенькам.

— Что здесь у нас? — спросил я, когда поравнялся с ним.

— Сейчас узнаем.

На втором этаже мы свернули влево и вошли не то в библиотеку, не то в большую гостиную, занимающую пространство вдоль всего фасада.

На кушетке сидел хозяин дома в банном халате и пижаме. Его обнаженная нога покоилась на стоящем перед ним стуле. Он поприветствовал меня кивком, и я узнал его: Остин Рихтер, владелец кинотеатра на Маркет-стрит. Наше агентство уже работало однажды, с год тому назад, на этого круглолицего лысоватого человечка лет сорока пяти. Дело было связано с укравшим дневную выручку и сбежавшим билетером.

Над ногой Рихтера, ниже колена забинтованной, склонился худой старик, судя по всему доктор. Рядом, держа в руках ножницы и рулон марли, стояла высокая дама в отороченном мехом халате. Дородный полицейский капрал что-то строчил в блокноте, сидя за длинным узким столом. Прижатая его локтем, на ярко-голубой скатерти лежала толстая трость орехового дерева.

При нашем появлении все они обернулись. Капрал поднялся и шагнул навстречу:

— Я слышал, что вам поручили случай с Раундсом, сержант, поэтому и поспешил известить, как только понял, что в моем деле тоже замешаны азиаты.

— Молодцом, Флинн, — ответил О'Гар. — А что здесь стряслось?

— Кража со взломом, а может, только попытка кражи. Преступников было четверо, взломана кухонная дверь.

Голубые глазки Рихтера, сидевшего чрезвычайно прямо, вдруг вспыхнули несомненной заинтересованностью, как, впрочем, и карие женские.

— Прошу прощения, — вмешался он, — вы, кажется, упомянули еще какой-то случай с участием азиатов. Я вас правильно понял?

Мы с О'Гаром переглянулись.

— Вы не читали утренних газет? — спросил я владельца кинотеатра.

— Увы.

— Понятно. В контору «Континентала» в конце дня вошел человек с ножевым ранением в груди и умер. Для остановки кровотечения он использовал красный саронг, потому и возникла версия с азиатами.

— А как его звали?

— Раундс, X. Р. Раундс.

Никакого впечатления на Рихтера это имя не произвело.

— А не был ли он высоким, очень худым, смуглым? — уточнил Рихтер. — Не в сером ли костюме?

— Все сходится.

Рихтер обернулся к женщине.

— Моллой! — воскликнул он.

— Моллой! — откликнулась она.

— Так вы его знаете?

Их взгляды снова скрестились на мне.

— Разумеется. Он был здесь сегодня. Он вышел... — Рихтер осекся и вопросительно взглянул на женщину.

— Да, Остин, рассказывай, — сказала она, бросила марлю и ножницы на стол и села рядом с ним.

Он похлопал ее по руке и снова взглянул на меня, на этот раз с облегчением — как человек, получивший долгожданную возможность снять с души тяжкое бремя.

— Присядьте, пожалуйста. История не очень долгая, но вы присядьте.

Мы с О'Гаром взяли по стулу.

— Моллой, Сэм Моллой — таково его имя, или имя, под которым я всегда его знал. Он пришел к нам сегодня днем. Сэм либо позвонил в кинотеатр, либо зашел туда и узнал, что я дома. Я не встречал его целых три года. Оба мы — и жена, и я — заметили, что с ним не все ладно.

Когда же я спросил Сэма, что стряслось, он признался, что получил ножевой порез от руки сиамца по пути к нам. Сэм не придавал ране особого значения, а может, только прикидывался беспечным. Он не позволил нам ни помочь, ни даже осмотреть рану. Заверив, что собирается зайти к врачу сразу после нас, он перешел к делу. Сэм хотел спрятать у меня на время некий предмет — за этим и пришел.

Он был не из болтливых. К тому же спешил, страдая от боли. И знал, что отказа не встретит, а расспрашивать я не стану. Сэм пояснил, правда, что дело не вполне законное и даже, пожалуй, опасное. Мы ведь обязаны ему жизнью — жена и я, оба. Это случилось далеко отсюда, в Мексике, в 1916 году, тогда мы впервые и встретились с ним. В ходе беспорядков в Вилле мы оказались в плену и были на волосок от гибели, когда Моллой, который промышлял в тех краях контрабандой оружия и имел немалый вес среди бандитов, освободил нас.

Поэтому сейчас, когда он обратился с просьбой, задавать вопросы было неудобно. Я согласился, и он вручил мне сверток — небольшой, с буханку хлеба, но куда как тяжелее. Коричневую бумагу, в которой был сверток, мы, разумеется, развернули — сразу после ухода Сэма. Но под ней обнаружилась более основательная упаковка: парусина, стянутая шелковой бечевой и даже опечатанная. Поэтому и не довелось узнать, что внутри. Мы отнесли сверток в кладовку и завалили старыми журналами.

Позднее, примерно без четверти полночь, — я уже несколько минут лежал в постели, но еще не уснул, — до спальни донесся шум отсюда, из этой комнаты. В доме у нас никакого оружия нет, нет даже чего-нибудь вроде оружия, поэтому я достал из стенного шкафа эту вот палку, — он указал на стол, где лежала ореховая трость, — и отправился выяснять причину шума.

Прямо из дверей спальни я увидел силуэт. Мне было легче разглядеть непрошеного гостя, чем ему меня, — он стоял напротив окна. То есть находился между окном и мной и в лунном свете был виден вполне отчетливо. Я ударил его тростью, но с ног сбить не сумел. Злоумышленник пустился наутек. Совершенно необдуманно, забыв, что он может быть не один, я бросился в погоню и тут же был наказан. Как только я выбежал за дверь, второй грабитель прострелил мне ногу.

Я рухнул как подкошенный. Пока пытался подняться, двое грабителей втащили сюда же мою супругу. Всего их оказалось четверо. Они были среднего роста, смуглые, но не так чтобы слишком. Для меня само собой разумелось, что это сиамцы, так как именно о сиамцах толковал Моллой. Они зажгли в комнате свет, и один из них, по виду главарь, спросил у меня: «Где есть это?»

Он говорил с ужасающим акцентом, но понять его было несложно. Конечно же, я сообразил, что они явились за сокровищем Моллоя, но упорно придерживался роли несведущего. Их главарь настаивал, что нет никаких сомнений — Моллой мог оставить «это» только здесь, в нашем доме, правда, называл он его почему-то Доусоном. Я отвечал, что знать не знаю никакого Доусона и никто здесь ничего не оставлял, заодно пытаясь понять, что же такое они ищут. Но и здесь меня постигла неудача — предмет своих поисков они называли только словом «это».