Взмок я наконец, и дыхание сбилось. Сел на камень, глаза закрыл. Птиц слушаю. И думаю: куда же она убежала? И зачем? Не может быть, чтобы с обрыва… Там место людное, беседка с перильцами. Нет, не может быть!
Вдруг птицы замолкли. И сзади меня, в груде листьев перепрелых, в лопухах — легкое такое шевеленье. Я замер, словно деревянный. Не она ли бредет? Как бы не испугать! Меня-то она не видит, от неожиданности и споткнуться может…
Чуть дыша, оборачиваюсь назад. А в траве — как лента стальная переливается… Змея!
Ну, и скакнул же я! Жаль, без планки, а то бы Брумеля победил! Отбежал порядочно. И тут уж другие мысли потекли: вдруг змея ядовитая? А Гэля не видит… И вся картина уже представилась: потянулась девчушка на шорох, а змея как ужалит, и никого нет вокруг… Я еще больше стал себя ругать. Ведь это она от скуки одна убежала. Привыкла со мной бродить, а тут я пропал и пропал. И сиди вдвоем с Базиликом на крылечке… Сама с тоски замяучишь!
Я опять зашагал. А где и ползком, где карабкался, за деревья цеплялся. Ветки раздвигал. Нет! И опять поворот в мыслях: может, вышла она за ворота да и побрела себе по деревне… А сейчас, конечно, милиция ее уже разыскала, и теперь у них одно беспокойство осталось: куда же этого Сережку унесло?
Совсем я растерялся. Стою чурбан чурбаном. То ли дальше искать, то ли вернуться. И вдруг впереди, в бузиннике, словно цвет розоватый мелькнул. Смотрю и не соображу: бузина-то белым цветет…
Потом сообразил. Сарафан ее, розовый… Бросился.
Сидит. Комочком сидит, как обезьянка маленькая. Руками голову обхватила. Я ей — тихо, тихо:
— Гэля! Гэлечка!
Она вздрогнула и еще больше сжалась. Потом хрипло так отозвалась, головы не подымая:
— Се-ре-жа! Иди сюда, Сережа!
Сел я рядом с ней, прямо на траву. И чего-то так испугался, не знаю, чего. Затрясся весь, будто замерз.
— Ты зачем тут сидишь? Мама ищет, дядя Костя… Она шепчет:
— Не знаю… Что это… Не знаю! И как заревет!
Я ее даже по голове погладил. Уж так жалостно плачет. Уговариваю:
— Ты погоди, расскажи все по порядку… Случилось что? Обидели тебя?
Она головой замотала:
— Нет! Сама! Помнишь, духи мы пролили? «Серебряный лист»? Дядя не догадался. Думал — высохли. А у меня с тех пор глаза болели. Я их кулаками терла. И сердце так сильно билось, как будто температура. А я не говорила никому…
И замолчала — слезами захлебнулась. Я опять ее — по голове:
— Ну, ну, дурашка, чего?
— Сегодня… Убежала… Птица пищит, я за ней. И сюда забралась. Веткой… Веткой сбило очки. И все по-другому стало. Ушло — далеко, далеко. Я не знаю… Я идти не могу — земли как будто нету!
Страх меня заледенил всего. Зуб на зуб не попадает. И как сумел все-таки — руки ее осторожно приподнял, голову откинул. Она вся зажмуренная, и слезы, слезы по лицу…
— Посмотри! — кричу. — Не бойся! Глаза открой! Шире!
Она чуть разлепила ресницы. Я уж и сам — чуть не в слезы:
— Смотри, смотри, Гэля!
И глаза ее раскрылись. Синие. Мокрые. Живые.
И поворотились — медленно, трудно — прямо ко мне.
— Гэлька! — закричал я. — Ты же нечаянно вылечилась! «Серебряным листом»! Ты видишь!
А она все плакала, плакала, плакала…
Это все летом было. В курортном городе. А сейчас уже осень. Я уроки сделал и перечитываю письмо от дяди Кости. Он пишет, что все горные растения, семена которых прислал ему старый пастух, изучаются в Академии наук. И что Гэля ходит в первый класс. Писать она еще не научилась, но зато посылает мне…
И я беру в руки Гэлин подарок. Подношу к лицу, вдыхаю удивительный запах. Трудно даже поверить, что так может пахнуть узкий листочек, весь серебряный, словно крохотная рыбешка.
Агутя
«Агу — не могу, засмейся — не хочу!» — это меня пацаны дразнят. За то, что сестренку в коляске транспортирую да еще разговариваю, я ей «агу!», а она вся сощурится и хохочет — хохочет, без голоса, просто так — лицом, руками, ногами — если тепло, если не запеленута…
Я тоже так раньше думал: футбол гонять или собаку прогуливать это вот дело, а с ребятишками — пусть бабки возятся или, на худой конец, девчонки. А у нас бабушка — московская, не хочет приезжать, квартиру терять. Родители, понятно, работают. Вот и стал я нянькой. Пускай во дворе смеются. Не знают они, как это бывает — когда вот такое малое, и не говорит еще, и не ходит, и руками не владеет, а уже тебя узнает и тебе — лично — улыбается.
Подросла Ксанка, еще интереснее стало с ней гулять Никогда не угадаешь, что у нее с языка слетит. Идем раз по бульвару, кто-то таксу на поводке ведет. Ксанка всполошилась: «Боря, смотри, этой собаке забыли ноги приделать!». Или еще было: идем с ней через двор. Вместе с бельем на веревке висит кошка тряпичная: кто-то игрушку вымыл и повесил сушиться, прищепкой за хвост прищемив. Ксанка это видит — и опять ко мне: «Боря, смотри! Так нельзя! Прицепи ее за ухо, а то у нее головка закружится!»
В общем-то, нельзя сказать, чтобы Ксанка проказила по-крупному, да и хитрости ее были такие прозрачные, что старшие только смеялись и не сердились на нее. Но однажды случилась большая неприятность. И как ее, Ксанку, угораздило разбить окно в детской? Ладно бы еще снизу — могла стукнуть чем-нибудь, заигравшись. Но нет, отверстие было в верхней фрамуге, да такое круглое, будто от хоккейной шайбы.
Конечно, родители не обрадовались, поди найди стекольщика! И ведь не лето на дворе.
Как только мама раскрыла рот на тему разбитого окна, Ксанка пустилась в горькие слезы и сквозь рев приговаривала:
— Это не я! Вовсе это не я!
— Так кто же? Может, я? Или папа? Или Борис?
Мамин голос с каждым вопросом поднимался все выше и выше, как по ступенькам. Ксанка отчаянно мотала головой: нет, нет!
— Так кто же? Изволь объяснить, Оксана!
— Это… это Агутя! — едва выговорила Ксанка.
— Значит, Агутя… — протянула мама. — И каким же образом эта самая Агутя попала в твою комнату? Никто из нас никого не видел!
Ксанка продолжала упорствовать.
— Он — Агутя! Влетел через окно… Он не хотел разбивать! Он нечаянно!
— Опять твои «кабытабы»! Знаешь, хватит с меня! — взорвалась мама. — Натворила дел — будешь наказана по заслугам!
«Кабытабы» — так произносит Ксанка «как будто бы», это ее любимое слово в играх: «Кабытабы я рыба, а ты меня поймаешь и съешь!» Но тут была не игра, и мама рассердилась не на шутку.
Словом, за то, что не созналась по-честному, за то, что придумала несусветицу да еще цеплялась за нее с непонятным упрямством, Ксанка получила весь комплект: до конца недели — без двора и без подружек, в воскресенье — без цирка, и чтоб каждый день к приходу родителей игрушки были в идеальном порядке!
Но вот что интересно: вся мамина свирепость не отбила у ребенка вкус к новой выдумке. Уютное словечко «Агутя» не сходило у нее с языка.
Сижу, делаю уроки, а Ксанка играет в детской. Дверь приоткрыта, и до меня порой доносится ее голосишка:
— Ах, если б у меня была комната, которую не надо убирать! Агутя, ты здоров? Почему не ешь? Это кушанье для тебя не приспособлено? Ладно, принесу морковку…
Я привык к сестренкиным разговорам с игрушками. У них у всех есть имена — которую же переназвала она Агутей?
— Ксанка! — не вытерпел я. — А кто такой Агутя, зверушка или человек?
— Он не человек, — говорит. — Он маленький. Так, челик… Подумала и уточнила: — Челобок.
Я, конечно, расхохотался.
— А что это… за челобок?
— Это человек, как колобок! — исчерпывающе ответила Ксанка.
Далее удалось выяснить, что Агутя в ее представлении — кругломохнатенький, ушастенький пучеглазик. Тут, видимо, сфантазировать помогли мультики — что-то среднее между Винни-Пухом и Чебурашкой. Но Ксанка добавляла и свое — время от времени: разное выдумывала.
Вот так и поселился у нас Агутя, прочно, усидчиво. Если верить Ксанке, продолжал он и проказить, по мелочам. Перепутал нитки маминого вязанья — «хотел довязать». Ну, и так далее, вплоть до того, что у меня пропал компас, маленький, ручной, на ремешке. Спрашиваю Ксанку, ответ один: «Агутя взял, ему надо».