Надоел мне этот шкодный Агутя, и решил я от него избавиться. Простым образом — разоблачить Ксанку.
— Ладно, — говорю, — Агутя так Агутя, а ты мне его покажи!
Смотрю, потупилась, ногой стала загребать. И пробормотала:
— Он не хочет. Он не пойдет к тебе.
Я ей дал щелчка по затылку:
— Ай, лукавишь, сестрица!
— Честное детское! Честное октябрятское! Всякое честное! Не хочет он!
Клянется дрожащим голосом, а я не отступаюсь:
— Мало ли что не хочет! Он же маленький: возьми и принеси!
Вся вспыхнула, слезы заблестели.
— Он сказал: нельзя! Вы все… ошеломеете!
От такого словечка я расхохотался, и злость на Ксюшку-врушку прошла. Ну, пусть себе играет в таинственного Агутю, если ей так нравится. Тем более, что компас на другое утро нашелся.
Проскочил месяц, стал придвигаться Новый год.
Я обещал Ксанке, что добуду елку (у меня было свое на уме!), и стал уже приглядываться, где очереди поменьше. И тут, неожиданно, Ксанкин Агутя облегчил мою задачу. Сестрица вдруг заявила:
— Настоящую — не надо! Агутя сказал, что она, как мы, живая и не хочет сохнуть-дохнуть!
Капроновую купить куда проще! Притащил ее — маленькую, ростом с полвеника. Ксанка обрадовалась:
— Как раз для Агути! Ничего, что игрушки для нее велики! Повесим мамины драгоценности и стеклянности!
— А мама разрешит? — засомневался я.
— Мама сказала, что бог с нами, папа все равно нам все разрешает!
Украсили елку — повесили на жесткие ветки мамины бусы, клипсы, бисер, цепочки с бомбошками. А свечку — таллинскую, витую — поставили рядом, в чугунном подсвечнике. Отлично получилось — ай да Агутя, ай да мы!
Я начал второй тайм: уговаривать родителей, чтоб гостей не звали, а сами в компанию пошли. Они — с полным удовольствием, а Ксанку, даже и не спрашивают, оставляют на меня.
Ну, человечек она не вредный, и мы с ней в дружбе живем. Договорились по-хорошему: я в детской накрываю ей стол — чай и сладкое — для нее, для кукол и Агути, потом она «немножечко» смотрит телевизор и в десять часов отправляется в постель. И спит, как умница, так, что пушкой не разбудишь.
Обговорив все это, начал я по телефону компанию сбивать. Первой, конечно, позвонил Римме. «Алло-у?» Сердце, как мяч, подпрыгнуло, а сам говорю, этак небрежно:
— Ну, что, старуха, тридцать первого — у меня?
Она молчала минуты три, потом отозвалась:
— Меня уже Давидянц приглашал… и Лолка… да ладно, ни нашим, ни вашим. У тебя, так у тебя. «Маг» будет?
— ВСЕ будет! — заорал я в трубку.
Ну, если Римма обещала…
Все покатилось, как по гладкому льду. Гарик достал такие пленочки — закачаешься! Рашид получил из Ферганы посылку с гранатами. Все ладилось, все дела в руках горели.
И вот он — вечер… Жданный. В первый раз с Риммой — не в школе, не в кино, а в одной компании. Все-таки она согласилась — с нами… со мной. Это что-нибудь да значит?
…Брякает звонок. Шум, голоса в прихожей. Басит Гарик, повизгивают от смеха девчонки. Голос Риммы…
Я чувствую, что улыбка моя расползается от уха до уха. И ничего не могу с этим поделать — так я счастлив…
Все начиналось хорошо. Крутился «маг». Плыли, покачивая танцоров, томные мелодии зарубежного происхождения. Парни острили напропалую. Я незаметно поглядывал на Римму — какая она была в этот вечер! «Как мальчик кудрявый, резва, нарядна, как бабочка летом…» (Это не я сочинил, но очень подходит…)
Я хотел танцевать только с ней — и не мог подойти, сказать запросто, как другим: «Пошли, сбацаем танчик, а?»
Я искал другие слова — и почти нашел. Набирался решимости — и почти уже решился. Но в эту минуту…
Да, отворилась дверь детской. Тихо-тихо — из-за нее выказалась Ксанка.
Это после всех наших уговоров! И в каком виде она была!
Нарядное, новогоднее платье надевать не стала, любимое накинула бумазейное, линяло-голубенькое, украшенное пятнами вишневого варенья. И штаны ее драгоценные — пушистые, с пролысинами на коленках. И щеки в шоколаде.
Тем не менее, выступала она очень важно и улыбалась — ну, не как Чеширский кот, а как Чеширский котенок.
Я моргнуть не успел — сестрица уже рядом с Риммой и отвешивает ей такой комплимент:
— Ой, ты такая красивая! Прямо как декоративная собака!
У Риммы брови отпрыгнули от глаз и рот стал как буква «о», а Ксанка уже подобралась к Гарику, который как раз выдавал свою коронную роль — «Арлекино», под Аллу Пугачеву, и заявила сходу:
— Хватит изображать из себя двухлетнего ребенка! Если большие будут вести себя, как маленькие, то маленькие — вообще, как микробы?
Это высказывание имело большой успех — гости укатались со смеху. Чтоб успех не стал еще больше, я настиг Ксанку и начал потихонечку продвигать ее к двери. Она упиралась, крича: «Я тут побуду!» Гости стали подначивать: «Это тебе, Боря, не мяч в ворота провести!»
Чувствуя, как пылают мои уши, я сел возле Ксанки на корточки и шепотом принялся уговаривать — побыть хорошей девочкой хоть один вечерок. Обещал все-все на свете и еще сверх того…
Она моргала и упорно пыталась выскользнуть из-за меня Тогда я воззвал к лучшим ее чувствам: «А как же Агутя! Он же скучает один! У всех праздник, а у него — нет?»
Это подействовало. Но лучше б я вовсе не упоминал про Агутю и про то, что у всех праздник…
Ушла Ксанка, и скоро мы забыли об «инциденте». Орал «маг», все плясали, выявляя свою индивидуальность, позвякивала посуда в серванте, поблескивали граненые стеклышки на нашей мини-елочке… И вдруг стоп! Джеймс Ласт смолк на полувздохе. Сразу — крик:
— Зачем вырубили музыку?
— Хоть бы допеть дали!
— Кому там за стол не терпится?
Оказалось, что никто «маг» не трогал. Авария? Наши «технари» взялись — что-то там разобрали, о чем-то заспорили. Потом… екнуло сердце: я услышал знакомый скрип двери. И следом — Ксанкину реплику. Вразумляющим тоном:
— Все равно играть не будет — Агутя так сделал! Он сказал: «Надо, чтобы праздник был для всех. Надо кое-что исправить!»
Началась неразбериха: народ накинулся на меня, а я — на Ксанку, требуя объяснений. А тут еще Гарик «вошел в образ» пана Зюзи из «Тринадцати стульев» и добавлял жару, сочиняя реплики про «з… зайцев-агути» (Кажется, есть такие, тропические).
Никто так ничего и не понял из Ксанкиной речи, а я — кое-что. Вот по какой причине выступала Ксанка: ее загадочный Агутя «кабытабы» облазил весь наш двор и обнаружил кое-где непорядки. И что мы — не «кабытабы», а на самом деле — должны сейчас же, немедленно, пойти по квартирам (номера квартир она повторяла, не сбиваясь) и все наладить. Кого-то накормить, что-то передать — сорок бочек арестантов!
Разумеется, все гоготали и тормошили Ксанку, требуя от нее «лучше сказать стишок про елочку», а она, красная, вырывалась, чуть не плача, и все твердила свое. А я, честно скажу, совсем растерялся: надо же было дураку напомнить сестрице про ее фантазии…
Вдруг эту сумятицу точно пронзил голос Риммы, четкий и холодный:
— Не довольно ли — детского крика на лужайке? Борис, уйми свое бэби! Знаешь, я читала в польском журнале: если приглашаешь гостей, надо детей и домашних животных отправить к родственникам! И вообще если через пять минут не будет музыки, я ухожу!
Да. Коротко и ясно. Мне даже нехорошо стало. Я-то предполагал, что ее кто-то в этой компании интересует, так же, как она интересует кого-то…
Ну, да что там! Людей ведь созвал, и вот так, наперекосяк пошло… Наши «спецы» зашивались возле магнитофона. Я мигнул Рашиду, он снял со стены гитару. Взял аккорд — и такое грянул цыганистое, не хочешь, да притопнешь!
— Попробовать, что ли? — протянула Римма.
И так прищурилась, так повела плечом, тряхнула кудрями, что всем стало ясно — сейчас выдаст… по первому классу…
И в наступившей тишине — дззынь!
Струна лопнула, ожгла Рашида по щеке. Снова загалдели. Послышался, сквозь всхлипы, Ксанкин голосишка:
— Я же говорила… Нельзя! Сами веселятся, а там… Разве нельзя помочь? Перед Агутей же стыдно!