— Два номера, мадам, — лаконично сказал портье, вежливо дослушав наши пожелания. Это был пожилой мужчина в мятом несвежем фраке, очень усталый, судя по выражению лица. На нас он посмотрел без всякого интереса. Должно быть, даже зимой в Тарсус приносило немало народу — совершенно лишнего народу — что также читалось в его глазах, — Одноместный и двухместный. Больше ничего не могу предложить.

Марк нахмурился — он уже успел просчитать ситуацию.

— Подходит, — сказала я, через силу улыбнувшись замерзшими губами, — Вы ведь можете поспать в одном номере, мальчики?

Мальчики глядели на меня исподлобья и подобной перспективой явно довольны не были, но затевать спор в присутствии портье посчитали, видимо, неудобным. К тому же, вариантов у них не было, а отсутствие вариантов — гибельный расклад при любом споре.

— Если Марк будет храпеть, я выставлю его к тебе, так и знай! — только и сказал Кир. Учитывая его нелюбовь делить с людьми что угодно, можно было сказать, что он отреагировал с ангельским спокойствием. Впрочем, Кир выглядел измотанным и уставшим, дальняя дорога для него, настоящего горожанина, ни разу не покидавшего Трапезунд, далась нелегко.

Уплатив за сутки и получив от портье ключи, мы поднялись на второй этаж. Ждать коридорного чтоб он отнес наш багаж определенно не стоило — здесь врядли ведали о том, что такое коридорный. Да и избытка багажа у нас не было — небольшая сумка да ридикюль со всем жизненно-необходимым у меня да вещмешок Марка, который тот легко удерживал одной рукой. Тяжело пришлось лишь Киру — чародей прихватил с собой битком набитый дорожный саквояж и теперь мучился, пытаясь затащить его здоровенную тушу по крутой и вдобавок скользкой гостиничной лестнице. Внутри саквояжа при каждом толчке что-то звякало. Марк, поколебавшись, предложил помощь, но Кир, каким бы он ни был уставшим, не желал послаблений и встретил предложение помощи в таких выражениях, что Марк поспешно замолчал и до самых номеров не совершал подобных опрометчивых действий.

Наверху я пожелала мальчикам доброй ночи и, провожаемая завистливыми взглядами, зашла в свой номер. Здесь было неуютно и тесно, как всегда неуютно и тесно бывает в провинциальных гостиницах — пахло старой краской, духами, и почему-то вениками. Обстановка почти спартанская — кровать, стенной шкаф да стол с тумбочкой, после неброской роскоши гранд-трактуса первого класса это напоминало трущобы. Но я не собиралась тратить драгоценное время, предназначенное в дар Морфею, чтобы горевать об интерьере. Благо постель была свежая, а простыни — накрахмаленные и теплые. Сумку я бросила на тумбочку, ридикюль, поколебавшись, положила под подушку. Его непривычная тяжесть ощущалась успокаивающе.

Я разделась и быстро юркнула под одеяло. Непривычный запах чужой постели не раздражал, напротив, он подействовал подобно снотворному. Я уснула прежде, чем перевернулась на другой бок.

Пробуждение вышло легко. Обычно я просыпалась тяжело, медленно, точно вытаскивая себя по кускам из мягкой топи сна, причем каждый кусок отдельно и все разом были недовольны, ворчали и сонно жаловались. Но то ли чудодейственный средиземноморский воздух, то ли десять полноценных часов сна, которые не прервал препротивнейший звон будильника, призывающего на службу — проснулась я свежей, удовлетворенной жизнью и согласной терпеть окружающий мир по крайней мере до обеда.

«Не проработала и полугода, а уже радуешься каждому прогулянному дню», — нерешительно упрекнула совесть. Я позволила ей побрюзжать минут десять, сладко потягиваясь в кровати и зевая.

Но сон сном, а дела сами собой не решаются. Точнее — поправила я сама себя, натягивая тунику — самое плохое, когда дела решаются сами, потому что решаются они всегда наихудшим образом. Стоило разбудить ребят, накормить их завтраком и выставить за дверь. Наверняка еще дрыхнут, сони. Марк при всей своей ответственности имел «совиный» грех, Кир же, способный дать фору любой птице, горазд был спать в любое время суток.

За окном обнаружилось что-то непонятное. Вместо неба — стеклянное крошево, словно пока я спала, кто-то разбил его вдребезги и до рассвета, пока никто не заметил, неуклюже склеил, перепутав отдельные куски и заклеив наспех трещины сизыми липкими облаками. Небо не зимнее, а какое-то совершенно непонятное. Такое небо не могло породить снега — мостовая и тротуары были припорошены чем-то полужидким, серым, точно облетевшим пухом, но пухом тающим, растекающимся грязными потеками и чавкающим под ногами. Снег и в Трапезунде был нечастым гостем, но такого недоразумения на моей памяти с его неба еще не сыпалось.

Гостиница оживала, гудела человеческими голосами, звенела посудой, шипела водой в трубах и жила своей собственной, не похожей на все остальное, жизнью. Сумку я оставила в номере, с собой взяла лишь ридикюль. Ванная комната обнаружилась в конце коридора, там я привела себя в порядок, несколько раз окатила лицо ледяной водой и почувствовала, как кровь с новой силой бежит по венам. Теперь я была готова к действиям. Ну и, пожалуй, к легкому завтраку. Хорошо бы здесь подавали свежие овсяные лепешки с голубичным джемом, молоко на топленом масле и…

Едва приоткрыв дверь номера, где ночевали ребята, я почувствовала что-то в воздухе. Кажется, так бывает перед грозой. Воздух делается словно бы плотнее, напряженнее, гуще…

Двухместный номер не отличался от моего убранством и интерьером, по крайней мере в качественном отношении, но брал количеством — здесь были две кровати, две тумбочки и почему-то сразу два стенных шкафа. В номере царил бардак. Здесь точно побывал суровый ураган из тех, что наводят страх и ужас на жителей восточных пределов Империи — все было вверх дном, все было на полу, все валялось в полнейшем беспорядке и хаосе. Я бы отказалась поверить, что все это способны были учинить всего два человека, если бы доказательство не было бы чересчур очевидным.

Кир сидел на кровати, повернувшись к Марку спиной, но его напряженная поза и стиснутые губы говорили о том, что такую диспозицию он занял отнюдь не случайно. Марк возлежал на своей кровати уже одетый, почему-то разительно бледный и молчаливый, зеленые глаза потемнели так, что могли бы сойти за серые.

Они напоминали двух котов после яростной драки, даже казалось, что клочья шерсти еще не успели опасть на пол. Они сопели, смотрели в разные стороны и молчали. И воздух тут был отчаянно спертый, густой, точно и в самом деле гроза бушевала.

— Так, — сказала я, обозревая с порога последствия отгромыхавшей стихии пока еще неясного характера, — Ну и что тут произошло?

— Доброе утро, Таис, — сказал Марк ровным голосом и даже изобразил некоторое подобие улыбки. Марк умел быть хладнокровным, когда того требовали обстоятельства, но в этот раз его выдержка дала трещину, да такую серьезную, что едва не раскололась — я видела, как тяжело Марку удерживать сейчас себя в руках. Ноздри раздулись, грудь тяжело ходит, губы побледнели… Марк полагал, что мужчина при любых обстоятельствах должен быть спокоен и рассудителен, жаль только, что у него самого это не всегда выходило.

Кир едва заметно кивнул. Здороваться он не любил и оттого не здоровался.

— Это похоже на последствия сарацинского набега, — заметила я, обозревая раскиданные по всему номеру вещи, — Кажется, этой ночью вы отразили их целые полчища, не так ли?

Они молчали. Смотрели в разные стороны и молчали.

Мужчины никогда не смогут понять, что никаким молчанием нельзя ничего решить. Должно быть слово — пусть поспешное, пусть необдуманное, даже злое, но слово. Молчание — как одеяло, которым накрывают пышущий жаром костер. Тяжелое такое одеяло, не пропускающее воздух. Оно способно заставить огонь погаснуть, но подними его — и увидишь лишь пепел да угли. И, быть может, пожалеешь о том, что так опрометчиво потушил огонь.

— Ну так? Будем молчать? Эй!

— Все в порядке, Таис, — сказал Марк, поднимаясь и оправляя на себе костюм, — Пойдем завтракать. Не знаю, кто как, а я уже прилично голоден.