Разумеется, не каждый человек может заниматься колдовством, ибо не каждый знает слова заклинаний. Но в каждом племени есть такой человек. Был он и в племени занго — это был Арики. Туземцы были убеждены, что главный жрец может заколдовать кого пожелает и уморить его или снять с человека наговор и спасти больного от смерти. Если, несмотря на все, больной умирал, Арики говорил: «Он не послушал моих советов, и Дао не пожелал его спасти». Таким образом он убивал двух зайцев одним выстрелом: вселял страх и суеверие в души туземцев и спасал свой авторитет.

Я делал как раз обратное. Всегда, когда лечил какого-нибудь больного, не пропускал случая ему объяснить, что Дао не имеет ничего общего с его болезнью. Дао сделан из дерева. Если его бросить в огонь, он сгорит и превратится в пепел. Дао не может причинить болезни здоровому человеку или помочь больным. Я говорил и против колдовства. Туземцы слушали меня молча, с некоторым страхом, но не возражали, так как думали, что я знаю все тайны и могу освободить их от любого колдовства.

Жена Гахара была старой, истощенной женщиной с морщинистым лицом, искаженным от боли. Она лежала на нарах, свернувшись клубком, и тихо стонала, стиснув зубы и держась обеими руками за живот. При моем появлении в хижине, женщины расступились и дали мне дорогу. Я подошел к больной, взял ее за руку и нащупал пульс — он едва чувствовался. Через несколько часов больная умрет. Никакой врач и никакие заклинания не были в силах ее спасти. Бесполезно было и мое лекарство, но я не мог сказать правду. Гахар и женщины следили за каждым моим движением и ждали, затаив дыхание, того, как белый человек с луны выгонит смерть из тела умирающей женщины. Увы! Никакая земная сила не была в состоянии совершить такое чудо. Все же я должен был попытаться помочь больной, или, по крайней мере, сделать вид, что ей помогу. Сказать, что болезнь неизлечима, значило скомпрометировать себя как лапао, целителя всех болезней. Ни один врач на моем месте не сделал бы этого. Врачи не имеют права сказать больному, что его болезнь неизлечима даже тогда, когда убеждены в том, что больной умрет.

Я снова нащупал пульс больной, посмотрел на ручные часы и начал отсчитывать секунды. В хижине наступила полная тишина. Даже больная умолкла в напряженном ожидании.

— Поздно ты меня позвал, Гахар, — обернулся я к старому моему приятелю, стоявшему за моей спиной и нетерпеливо переступавшему с ноги на ногу. — Если бы ты меня позвал вчера вечером, я бы дал больной нанай кобрай, и она бы выздоровела. А теперь поздно, слишком поздно.

— Не поздно, она еще жива, — настаивал Гахар. — Дай ей скорее нанай кобрай, дай скорее!

— Я дам ей, Гахар, но говорю тебе, что поздно.

Я вынул из сумки бутылочку с касторкой, налил суповую ложку и поднес ко рту больной. Она посмотрела на меня широко открытыми глазами, и я увидел в ее угасшем взоре тень смерти. Ложка дрогнула в моей руке.

— Открой рот! — тихо сказал я.

— Нет, нет! Не хочу! — отрицательно покачала головой больная.

Все начали ее уговаривать, но она мотала головой и скулила, как щенок. Гахар постарался насилу ей разжать челюсти, но женщины вцепились в него и его оттащили. Я опять поднес ложку к ее губам, но больная снова замотала головой, оттолкнула мою руку, и лекарство разлилось.

Я взял сумку и вышел из хижины. Сюда вошла смерть, и мое присутствие было излишне.

К обеду из той части селения, в которой жил Гахар, долетели оглушительные звуки бурума. Откликнулись бурумы и из других частей селения. Я пошел посмотреть в чем дело. На площади я застал целую толпу мужчин и женщин. У всех лица были намазаны черной краской. Мужчины были вооружены копьями и стрелами. Среди них был и Гахар. И он держал в руках копье, но в отличие от других мужчин, которые стояли на одном месте мрачные и молчаливые, он кричал во все горло: «Карам! Карам!» (Война! Война!) — и бегал по маленькой площадке с одного конца на другой, делая воинственные приемы копьем, как бы поражая кого-то. Этими воинственными жестами и криками «Война! Война!» он выражал свое горе и готовность отомстить врагам, которые наслали смерть на его жену. Из хижины разносились отчаянные вопли. Я заглянул через открытую дверь и увидел жену Гахара, лежащую на земле, на старой рогожке. Она была мертва. С десяток женщин стояли вокруг, выли и причитали...

Увидев меня, Гахар подошел и плачущим голосом начал жаловаться:

— Ох, Андо! Она умерла, Андо! Она не выпила твоего лекарства и умерла!..

Я смущенно молчал. Было бессмысленно его уверять, что и мое лекарство не спасло бы ее от смерти.

— Она умерла, умерла! — в отчаянии повторял Гахар. — Она легла и больше уже не встанет! Ох, не встанет!.. Она лежит и не слышит моих рыданий! Ох, не слышит моих рыданий!.. Она спит и уже не проснется! Ох, не проснется!.. Она меня покинула и уже не вернется ко мне. Ох, не вернется она ко мне!.. Опустеет моя хижина, Андо! Ох, опустеет!..

Он начал рвать на себе волосы и бить кулаками себя по голове, но его схватили за руки, и он притих. Но немного погодя он снова начал бегать по площадке и размахивать своим длинным копьем, угрожая невидимому врагу, отнявшему жизнь у его жены.

Я отошел в тень пальмы и наблюдал за Гахаром. Я не сомневался в его скорби, но мне казалось, что беготня взад и вперед, размахивание копьем и угрозы невидимому врагу были не чем иным, как обычаев.

Ко мне подошла Зинга. Она тоже намазала себе лицо черной краской до такой степени, что я даже не сразу ее узнал. На шее и руках у нее не было никаких украшений. Она была в трауре. Покойница была ее родственницей: Гахар приходился братом Боамбо.

— О, Андо! — тихо прошептала она. — Жена дяди Гахара не умерла бы, если бы выпила твое лекарство.

— Ты откуда знаешь?

— Так все говорят, — ответила Зинга.

И она мне рассказала ее историю, которую я слышал в первый раз.

Жена Гахара была из племени бома. Много лет назад, когда она была еще молоденькой девушкой, Гахар ее выкрал, и она стала его женой. Племя бома решило отомстить. Оно напало на племя занго, но было отбито. Позже жена Гахара сама отказалась от своего племени и стала дочерью племени занго. Племя бома прокляло ее и искало возможности ей отомстить. И вот теперь (через сорок лет!) оно отомстило. Несколько дней назад жена Гахара забыла свой мешок на огороде. Мешок исчез. Кто-то из племени бома украл его, и их жрец заговорил его и сжег. Жена Гахара заболела. Вчера вечером Гахар хотел меня позвать дать больной лекарство, но она ему сказала: «Не ходи к белому человеку. Раньше пойди к Арики. Что он скажет, то и сделаем». И Гахар пошел к Арики. Главный жрец выругал его и заявил, что его жена умрет от моего лекарства скорее, чем от колдовства племени бома. И он обещал отстранить колдовство врагов и вылечить больную. Это было вчера вечером. Ночью положение больной ухудшилось. Наутро Гахар решил позвать меня, без согласия жены, но она верила Арики и отказалась выпить мое лекарство...

Только теперь я дал себе отчет в том, что могло произойти, если бы жена Гахара выпила касторку. Она все равно бы умерла, но люди стали бы тогда говорить: «Арики прав. Жена Гахара выпила лекарство белого человека и умерла». А сейчас они говорили обратное: «Если бы выпила лекарство белого человека, она бы выздоровела». Сам того не подозревая, Арики избавил меня от лишних неприятностей.

— А где сейчас Арики? — спросил я девушку. — Что ж, придет он на похороны?

— Нет, не придет, — ответила Зинга. — Он говорит, что Дао не пожелал спасти жену Гахара, потому что она была грешницей. И он не хочет прийти на погребение.

«Арики легко, — подумал я. — Когда ему некуда податься, он призывает на помощь своего идола. Ну а я-то как бы оправдывался, раз не верю в идолов?»

В это время Гахар продолжал метаться по площадке из одного конца в другой и размахивать копьем. Завывания в хижине неожиданно стихли, как по команде. Я заглянул через дверь и увидел, как трое мужчин, родственников Гахара, привели покойницу в сидячее положение, завернули в рогожу, на которой она умерла, и перевязали лианами. Только голова торчала из узла, но женщины и ее покрыли мешком. После этого мужчины завернули узел в огромные банановые листья и снова перевязали жилистыми лианами. Крепко стянув узел с покойницей, они подвесили его к поперечной балке в середине хижины и развели под ним костер. Затем все вышли вон.