— Да!

— Но... это сумасшествие, Стерн!

— Сумасшествие? — повысил голос капитан. — Нет, сэр! Это самое благородное дело, которое может выпасть на долю честного человека.

— Не берите греха на душу, Стерн... Вы идете против собственных интересов.

— Я вам сообщил о моем решении. Оно бесповоротно. Могу добавить, что от дикарей я видел только добро. Они не сделали мне ничего плохого. А японцы — враги Англии. Вы хотите идти с врагами, потому что это в ваших личных интересах. Но я не могу последовать вашему примеру. Я англичанин и, прежде всего, честный человек.

— Но это безумие! — повторил Смит.

В его голосе звучало отчаяние. Он поперхнулся и закашлялся — вероятно, хотел еще что-то добавить, но воздержался.

— Я сказал то, что хотел сказать, — твердо заявил капитан. — Какой смысл пережевывать одно и то же? В последний раз спрашиваю: вы дадите мне ключ от зеленого ящика?

— Нет! — Смит круто отвернулся.

Капитан враждебно на него посмотрел.

— Ладно, я сломаю замок!

И он зашагал в селение.

Вождь, терпеливо слушавший до этих пор спор между Смитом и Стерном, повторил, что если «этот пакеги» не даст ружей добровольно, он возьмет их силой. Я сказал, что капитан их принесет, и он успокоился.

И действительно, скоро возвратился Стерн сопровождаемый пятью туземцами, которые несли ружья и зеленый ящик.

— В последний раз спрашиваю: вы дадите ключ? — обратился капитан к плантатору.

— Нет!

Одним ударом топора, который он захватил с собой, Стерн отбил крышку ящика. Он был полон патронами. Туземцы расхватали ружья. Многие из них стреляли раньше и имели известный опыт.

В это время подводная лодка бросила якорь, и резиновые лодки с вооруженными матросами тронулись к берегу.

Стрелки заняли позиции среди скал и в прибрежных кустах. Лодки подошли к берегу. Японцы взяли на изготовку автоматы. Их было десять человек — по пять в каждой лодке. Ими командовал офицер — он выделялся своей формой. В самом деле, они были очень самонадеянны, собираясь с такими ничтожными силами высадиться на берег. Я велел туземцам не стрелять, пока не скомандую. А когда настолько приблизились, что матросы могли меня услышать, я выпрямился во весь рост и крикнул по-английски, чтобы они остановились.

— Если желаете вести с нами переговоры, пусть выйдут на берег только двое без оружия, — крикнул я.

— Какие там переговоры? — откликнулся на ломаном английском языке офицер. — Мы требуем сдачи острова без боя. Иначе перебьем вас до одного!

— Назад! — крикнул я и выстрелил в воздух. Нужно было им дать понять, что у нас есть огнестрельное оружие и что мы не шутим.

Это подействовало. Лодки обратились вспять и, только отойдя на приличное расстояние от берега, открыли огонь. Мы отвечали. Тогда с подводной лодки начали стрелять два орудия. Снаряды хаотично взрывались на берегу, но не причинили вреда.

Огонь из обоих орудий японцы перенесли на селение. Вспыхнуло несколько хижин. Смит подбежал ко мне и в отчаянии закричал:

— Прекратите сопротивление, безумцы! Это самоубийство! Вы не знаете японцев! За каждого убитого солдата они перебьют тысячи дикарей! Поднимите белый флаг!

Я промолчал. Видя, что никто его не слушает, Смит убежал в селение.

Оба орудия стреляли непрерывно и умолкли только тогда, когда лодки подошли к подводной лодке и матросы поднялись на борт. В селении и в нескольких местах в лесу начались пожары.

— Мы победили! — крикнул Боамбо.

Я кивнул головой. Незачем было ему говорить, какую силу представляют японцы с их орудиями, автоматами и пулеметами. Не хотелось его пугать. Пусть думает, что мы победили. Вера в победу — сама по себе уже наполовину победа.

Из нескольких селений пришли люди и сообщили Боамбо, что ночью большая пирога пакеги обходила остров, пускала молнии и гром и подожгла несколько хижин в Калио. Пока этим ограничилось. Японцы нигде не пытались сходить па берег. Это показывало, что они избрали нашу бухту, как самое удобное место для высадки. Но почему они прекратили стрельбу? Неужели испугались наших десяти ружей?

Весь день прошел спокойно, только пожары напоминали о нападении, но и они скоро угасли. Подводная лодка легко покачивалась вдали, как символ несчастья.

Днем пришла Зинга и сказала отцу, что Арики хочет с ним поговорить.

Главный жрец, вместе с другими жителями селения, бежал в горы, но видя, что большая пирога не пускала больше молний и грома, вернулся в свою хижину. У него сидел и Смит.

Боамбо строго посмотрел на дочь и велел ей немедленно вернуться к другим в горы.

— Не сердись, набу, — прошептала Зинга. — Арики меня послал. Он хочет говорить с тобой.

— Скажи Арики, пусть оставит меня в покое!

Никогда еще Боамбо не говорил так грубо с дочерью. Но он сердился не на нее, а на главного жреца. Нашел время звать его на разговоры как раз тогда, когда решается судьба племени...

— Пойди посмотри, что хочет этот выживший из ума старик, — обратился ко мне Боамбо. — Скажи ему, что я не могу оставить стрелков. Если он хочет мне сообщить нечто важное, пусть придет сюда.

Мы пошли с Зингой в селение. Она была встревожена. «Ужасные люди — пакеги с большой пироги! Сожгли несколько хижин, подожгли лес... Хорошо еще, что народ бежал в горы и никто не пострадал... Плохие пакеги... Хотят сжечь остров. Неужели это им удастся? Неужели победят племя?»

— Не победят они его! — уверенно сказал я.

— Нет? Очень хорошо! Но ты берегись, Андо! Берегись, а то тебя убьют...

Подойдя к хижине Арики, мы расстались: Зинга пошла в горы, а я вошел к главному жрецу.

Я застал его сидящим на нарах. Рядом сидел по-турецки, со скрещенными на груди руками, Смит. Он во всем подражал Арики, воображая, что этим может ему угодить. Не успел я войти, и плантатор набросился на меня:

— Почему вы не дали японцам выйти на берег? Зачем напрасно проливаете кровь? Кто вам дал право?

— О какой крови вы говорите, сэр? Нет ни одного убитого...

— Все равно племя не устоит перед орудиями и пулеметами японцев. Почему вы не объясните вождю, что ожидает племя, если оно не сдастся без боя?

— А что его ожидает, если оно сдастся? — спросил я.

— У вас все шиворот-навыворот! — вскипел Смит. — Но да будет вам известно, вы будете отвечать!

— Уж не перед вами ли?

— Может быть, и передо мной!

Я повернулся к нему спиной и сказал Арики:

— Этот пакеги не знает, что он говорит...

— И я не знаю, что он говорит, но послушай, что тебе скажет Арики. — Он прищурил глаза, опустил голову и, подумав, продолжал глухим голосом: — Пакеги сожгут остров и нас перебьют. Обратят наши хижины в пепелища. Кто будет отвечать? Ты и Боамбо! Да, вы отвечаете вашими головами! Анге бу!

Он говорил то, что ему внушил Смит. Хотя плантатор и плохо знал язык племени, но они с Арики понимали друг друга с полуслова, по одному жесту или взгляду. Единственным желанием Смита было вырваться отсюда, хотя бы и в качестве пленника японцев. Но Боамбо не допустил японцев на берег, и эта возможность ускользала от плантатора. Он был в бешенстве.

— Что мне сказать тана Боамбо? — спросил я главного жреца.

— То, что я тебе сказал: не мешать пакеги сойти на берег. Шамит говорит, что они неплохие люди...

— Ладно, скажу.

Я тронулся к выходу, но Смит остановил.

— Где Стерн? — спросил он меня.

— На берегу со стрелками.

— И он стрелял в японцев?

— Да, и он.

— Я считал его умным человеком...

— Он не только умен, но и честен, — сказал я и вышел.

В течение всего дня японцы не делали новой попытки высадить десант, а вечером, подняв якорь, подводная лодка потонула во мраке ночи.

— Ушли! — с облегчением вздохнул Боамбо. — Теперь можем спокойно закурить.

И он, действительно в первый раз за весь день, закурил. Но спокоен он не был: часто обходил посты, подолгу всматривался со скалы в океан и ни разу не присел отдохнуть. Только к полуночи немного успокоился и прилег прямо на траву, а я ушел в хижину.