Я рано начала читать. Мои родители охотно приучали меня к книгам и отцовская библиотека надолго стала моим обиталищем, где я способна была пропадать целыми днями напролет. Из-под одеяла поутру нежные руки кормилицы выдергивали меня с книжкой. Книжку же забирала мать, когда я пыталась украдкой читать за завтраком. Книги стали моими подругами и учителями, и надолго вытеснили из моей жизни настоящих людей из плоти и крови, которые всегда казались мне чрезмерно скучными и чрезмерно навязчивыми.

Несомненно я росла вздорным, странным и нелюдимым ребенком.

Когда мне было десять лет, родители решили, что мной надо заняться. Наш медвежий угол не располагал ни к хорошему обучению, ни к надлежащему воспитанию — отцовская библиотека при всех своих достоинствах не обладала надлежащими качествами. Родители же занялись мной вполне серьезно.

Трапезунд. Город моря, город ромейской славы, он казался мне настолько огромным, точно знакомый и привычный мне мир взяли какие-то исполинские руки и растянули в разные стороны на миллионы-миллионы километров. Все понятное и вроде бы знакомое, но как же много, как далеко…

Тогда я по-настоящему познакомилась с чарами. Теперь уже без помощи книг. Их было много, они были повсюду. Протяни руку — и найдешь что-то зачарованное. Хронометр отца. Можно взять его, хоть он и тяжеленный, приложить ухо к серебряной крышке, украшенной вензелем, и услышать внутри ровный перестук зачарованной стрелки, которая день и ночь отсчитывает мгновенья. Хронометр был дорогой, отец говорил, что чар в нем хватит лет на двадцать. Или радиофон. Большая коробка со множеством верньеров и шкал, сложная настолько, что я и трогать ее не решалась. По вечерам родители включали ее и сквозь треск, похожий на тяжелый зимний ветер, гудящий в ушах, я слышала голоса незнакомых людей — они рассказывали родителям о чем-то, а иногда и пели. Когда мы переехали, родители почти перестали пить чай — всех новых знакомых и папиных сослуживцев смешил пузатый словенский самовар, восседавший на столе, огромный и блестящий, точно стратиг на плацу. У нас появилась турка, маленькая и блестящая. Она могла варить кофе и сама останавливалась, когда заканчивала. Но смотреть за ней было неинтересно. Кукла соседской девочки, такая дивная кукла, что у меня внутри аж обмирало что-то, стоило ее увидеть. Кукла могла открывать и закрывать васильковые глаза, а если ее немножко потрусить, кричала тонким голосом «Мама!». Чары, заключенные в ней, стоили недешево, мечтать о такой кукле не было никакого толку.

Я росла, менялась, но каждый день приносил изменения и в мир вокруг меня. Я перестала удивляться чарам, заключенным в вещах. Вещей этих оказалось много, а седобородые чародеи, вызывавшие молнии и укрощавшие океаны, так и остались в книжках. Если какая-нибудь из зачарованных вещей ломалась, отец попросту относил ее в ремонт. Или вызывал немолодого усталого мастера. Мастер закрывал глаза, крутил вещь в руках и молча отдавал. Он не делал чудес, он делал свою работу.

А в день окончания лицея родители подарили мне ручку. Замечательную, особенную зачарованную ручку, которая могла писать красными чернилами…

Чудо может убить только обыденность. Волшебство губит рутина. Мои книжные герои, непобедимый Константин Драгаш[6], бесстрашный Раймонд Луллий[7], забавный и чудаковатый Арнольд де Вилланова[8] — все они могли поражать чарами чудовищ, крушить крепостные стены, насылать ураганы, но они были бессильны против зачарованных часов с маятником из нашей гостиной, самозаваривающейся турки и замечательной ручки с красными чернилами. И этот, самый последний свой бой, они проиграли.

Судя по всему, Кир устроился надолго. Минут двадцать я пыталась дремать на диванчике, но это было ужасно неудобно — диванчик был новый, скрипящий, кожа его оказалась неприятной на ощупь и в придачу шершавой. Я позавидовала Марку, который удобно устроился и выглядел вполне довольным. Можно было бы пройтись по дому, оглядеться, но возможная встреча с хозяйкой лишала эту прогулку всей прелести. К тому же сейчас я была не праздным визитером, а представителем Общества, облаченным особыми обязанностями. Самовольничать не годилось.

Я встала с обошла вокруг серва. Сперва было немного не по себе, особенно глядя на здоровенную голову, возвышавшуюся надо мной подобно куполу храма. Мертвое лицо серва не выражало ровным счетом ничего. Сперва я вгляделась в него с нехорошим чувством — подумалось, вдруг Аристарх был не так уж и неправ, вдруг серв сейчас посмотрит на меня тем самым, особым, взглядом… Но серв не желал смотреть на меня вовсе. Забранные сеткой глазницы глядели перед собой и только. Не без усилия я положила ладонь на его холодный металлический бок и тотчас отдернула. Внутри что-то ритмично вибрировало.

Вблизи серв оказался не таким уж и пугающим. По сравнению с Буцефалом он вообще выглядел не опасней новорожденного котенка. Корпус его был устроен довольно просто, я даже провела пальцами по стыкам металлических пластин, никаких выступающих деталей, никаких кнопок. На полированном боку обнаружилось лишь несколько неглубоких вмятин.

«А ему и двух месяцев нет, — подумалось мне, — Неважно же тут обращаются с ценным имуществом».

Закончив обход серва, я пришла к выводу, что ровно никакой информации этот обзор мне не дал. Это было скверно. У юриста должен быть цепкий взгляд, он должен подмечать мельчайшие детали, странности, сколь бы крошечными они не были. «При взгляде на предмет плохой юрист способен определить его прошлое. Хороший — его будущее» — так говорили нам в университете. И, видимо, даже до плохого юриста я пока не дотягивала.

С другой стороны, что я хочу увидеть? Кир заявил, что неполадки, если они есть, могут быть только в зачарованном мозгу серва, в церебрусе, который надежно скрыт от постороннего взгляда. Какие следы я хочу обнаружить? Пыль? Царапины? Пятна ржавчины?..

На груди у серва была стилизованная надпись «ИВМ», и тут Кир не ошибся. На внутренней стороне предплечья я обнаружила другую надпись — «Интернационалис Вендер Машина» и длинный ряд цифр, видимо обозначение модели или места производства. Чтобы понять их смысл надо было хоть что-то понимать в сервах.

Марк наблюдал за моими действиями с диванчика, посмеиваясь в ладонь. Должно быть, крайне нелепо смотрелась я со стороны, обнюхивая неподвижного серва. Я сжала зубы.

Если Марк думал, что моя работа — изображать секретаршу за рациометром, он изначально и очень сильно ошибался.

Третья находка оказалась не полезнее первых двух и обнаружилась лишь случайно. Я сделала шаг и блестящая грудь серва стала преломлять солнечный свет под другим углом, обнаружив тусклый и едва видимый след вроде тех, что остаются от сорванной наклейки. След был старым, разобрать что-то было почти невозможно. Я разобрала только непонятное «ГСТО». «Государственный сертификат технического осмотра»? Вполне вероятно. И вполне бесполезно.

К чему мне было искать заведомо отсутствующие следы на серве? Только ли от скуки? Или же это всего лишь желание доказать Марку, что я гожусь на что-то большее, нежели бумажная волокита и лицедейство в приемной Ласкариса?

На диванчик я вернулась внутренне опозоренной, но не смущенной. Про серва я могла сказать не больше, чем тогда, когда вошла в дом. Он просто был — вот и все, что мне было точно известно. Марк ничего не сказал, но посмотрел ободряюще — терпи, мол, недолго осталось.

Кир закончил минут через десять. Он просто открыл глаза и шумно вздохнул. Лицо у него опять сделалось прежним — уже вроде и не вполне женским. Он нахмурился.

— Что вы на меня уставились? Все. Пожрать лучше дайте.

— Что там? — спросила я.

— Там… там паутина и мусор, — Кир поморщился, поднимаясь, видимо отсидел себе ногу, — Ни черта там нет, госпожа юрист. Как я и говорил, наш клиент… как там его… в общем, пора оформлять его в желтый дом.