Ситуация была отчаянно плохая и быстро ухудшалась. Всякий раз, когда мне казалось, что возможен выход, достаточно было бросить еще один взгляд и становилось очевидно — выхода нет.

Безнадежно.

Проиграла. Конец.

Цена за излишнюю самоуверенность, за не умение вовремя оглянуться и заставить себя подумать, за спесь. Смирись, Таис, это конец и тут уже ничего не поделаешь при всем желании.

— Что? — спросил Христофор, прикладывая ладонь к уху. Должно быть, я была слишком поглощена катастрофой и сказала что-то вслух. Так со мной иногда бывает. Отвлечешься на внутренние переживание — и сама не заметишь, как что-то вырвется совершенно случайно из твоего собственного рта.

В тусклом облаке рациометра, сплюснутого с двух сторон невидимыми полями чар, виднелись ряды карт. В первом ряду восьмерка пик, во втором — бубновый король, в третьем — восьмерка, но треф, червовая десятка, валет… Катастрофа была полной и безнадежной.

— Пасьянс, — вздохнула я, откидываясь на спинку стула, — Не сходится. Второй раз.

— Проблема, — согласился Христофор, взглянув на меня. У его глаз, обычно колючих, было свойство делаться теплыми, с хитрой серой блесткой. В этот раз он этим свойством не воспользовался, окатив меня таким выражением, что я невольно щелкнула клавишей, выключив пасьянс.

«Хорошо ему, — подумала я, просматривая список бесполезных документов и отчаянно скучая, — Ему и бутылка — собеседник, а каково это просиживать целыми днями за столом в попытке не тронуться умом от скуки!».

В документах ничего интересного не обнаружилось, да и не могло оно там быть, это самое интересное. Деловые письма, акты выполненных работ, заявки… Буквы выстраивались на экране как мелкие жучки, собравшиеся на парад и построившиеся ротными коробками. И эта монотонное однообразие шеренг, перемежающихся редкими абзацами и ненавистными мне с гимназии значками параграфов, нагоняли смертную скуку. Некоторое время я развлекалась тем, что открывала наугад какое-нибудь из писем архива и, ткнув наугад пальцем, читала случайную строчку.

«…прибывший на ремонт мастер, осмотрев зачарованную турецкую парную и ознакомившись с режимом ее эксплуатации, оскорбил присутствующих, используя нецензурные выражения, после чего усомнился в их способности понимать ромейский язык, и, уходя, пожелал…»

Что ж, хоть Кир мог развлечь себя, не прибегая к вину и картам. Я не стала читать письмо до конца, лишив себя возможности узнать в деталях пожелания юного чародея, в творческом характере которых сомневаться не приходилось. Но сегодня от скуки не спасали даже его остроты, полные жгучего яда, Кир с утра убыл по каким-то чародейским делам и до сих пор не показывался.

Глядеть в окно было не многим лучше. Точно улучив удобный момент, весна на улице демонстрировала, что ничем и никому не обязана, даже календарю — она затянула небо серой непроглядной марлей, залила мостовую свинцовыми неподвижными лужами, спрятала где-то солнце, оставив ему на замену какую-то желтую рыхлую бусину, совершенно не разгонявшую туч. По дороге беззвучно катились медлительные и спокойные, как равнодушные бегемоты, пассажирские трактусы, между ними изредка сновали спиритоциклы, похожие на быстрых деловых птиц, перелетающих с места на место. Люди казались чужими в этом сером царстве мокрого камня, как насекомые, заползшие по ошибке в большой холодный механизм, полный движущихся огромных деталей непонятного назначения. Они жались к стенам домов, кутаясь в мокрые воротники, замирали на остановках, куда-то брели… Ромейский климат всем хорош, но ранней весной и поздней осенью он положительно несносен.

Я уже совсем было увлеклась, представляя себе ласковую, полную солнца и свежей зелени, весну Тарсуса или Антиоха, когда одна из деталей этого огромного механизма вдруг внезапно изменила свой ход, остановившись около подъезда нашего здания. Просто одно движение, перемещение крохотной детали, совершенно незаметное в упорядоченном хаосе уличного движения. Или заметное лишь тому, кто отчаянно пялится в окно, с трудом сдерживаясь от зевоты.

— Кажется, клиент, — сказала я, помедлив.

— О, — сказал Христофор без всякого выражения.

— На собственном трактусе, похоже. Надпись мелкая. Кр… Крен… Кредитное Товарищество.

Христофор наконец оторвал голову от бумаг. После чтения деловой корреспонденции он как обычно выглядел уставшим, а лицо хранило выражение презрительного удивления. В этот раз быстро сменившееся непритворным ужасом.

— Если эти проклятые ростовщики думают, что смогут среди бела дня…

— Это не связано с нашей мебелью, — сказала я быстро, — Написано «Макелла-Склир-Исавр». Мне эта компания незнакома, но если она может позволить себе такой трактус…

— Полугрузовой «Орихалкум», — сказал Марк, выглядывая в окно из-за моего плеча. При всех своих габаритах ему ничего не стоило подобраться бесшумно, как большой кошке. Он источал запах кофе, свежего хлеба и брусничного джема, а проще говоря запах человека, который хорошо выспался, вкусно позавтракал и теперь мог позволить себе из праздного любопытства выглянуть в окно, — Большой агрегат. Чтоб поддерживать чары главного движителя по паре солидов только в день уходит, я думаю… Христо, а ведь и верно клиент. К нам идет!

Христофор, снова было забывшийся дремой в своем высоком неудобном кресле, встрепенулся.

— Сколько их?

— Один, — сказала я, — Уже открыл калитку.

— Богатый? — алчно вопросил Христофор, похожий в эту минуту на постаревшего пиратского капитана, которому с мачты доложили о приближении торгового корабля.

— Судя по всему, не бедствует. Одет элегантно, портфель кожаный, обувь… Неужели банкир? — удивилась я. В этом доме за последние полгода мне приходилось видеть людей самых разных профессий, иные из которых не считалось хорошим тоном упоминать в деловой беседе, но банкира видеть еще не доводилось. А в том, что нежданный посетитель был именно банкиром, усомниться было трудно — по крайней мере он совершенно не походил на клерка или банковского делопроизводителя.

Марк в это время задавался другими вопросами.

— Интересно, отчего он прибыл на здоровенном трактусе. По-моему, легкий спиритоцикл…

— Буцефал! — воскликнула я так громко, что Марк шарахнулся в сторону, чуть не своротив с ног стол, — Он сейчас его встретит!

Буцефал был нашим привратником, этот старый, потрепанный временем и многочисленными пережитками бурной молодости боевой дроид с характером щенка и обликом вышедшего на берег размяться дредноута, вполне мог, сам того не желая, напугать хоть полк имперских центуриев.

— Нет, ничего, — поспешил успокоить меня Марк, — Кир отключил его сегодня утром, у старика профилактика. Так что наш гость имеет все шансы попасть внутрь не потеряв ни толики своего здоровья, физического, а равно и душевного. Я встречу его, Христо?

— Давай. Негоже представительному клиенту торчать по такой погоде на пороге. Будь повежливее.

Последнее замечание было бессмысленным, если Марк и умел быть невежливым, за полгода работы с ним это умение он ни разу не демонстрировал, по крайней мере в моем присутствии. Марк вышел, почти вовремя — кто-то звонил в дверь.

Я поправила тунику, повернула к себе рациометр и постаралась принять деловой вид. Христофор фыркнул, но, поймав мой взгляд, сам смутился и стал поспешно прятать под своим громадным столом осушенную наполовину бутылку вина. Ему хватило десяти секунд чтобы предстать перед гостем в хорошей форме — он причесал пятерней волосы, поправил воротник старомодного ветхого пиджака, расправил плечи. Кто бы ни вошел теперь в кабинет, он увидел бы пусть и не молодого, но определенно зрелого мужчину с лицом несколько опухшим, но не лишенным некоторой привлекательности, взгляд которого был прям, чист и уверен.

«Обманывать клиента надо сразу, — иногда говорил Христофор Ласкарис, мой работодатель, — Потому что если не обмануть его сразу, он или обманет тебя или сделает что-то такое, что ты уже не сможешь обмануть его позже».