— Пожарная сигнализация пока худо-бедно срабатывает, — уже подняв на меня карающую руку, овладел собой людоед. — Но сами понимаете, для меня утонуть в воде — это не намного лучше, чем сгореть. У меня картинная галерея, видите ли… Дюрер, Гоген, Модильяни, даже Малявин. И еще драгоценные гобелены и редкая библиотека. Мебель эпохи Людовика Четырнадцатого…

— Мебель эпохи Людовика Четырнадцатого… — повторил я. Уже минуту какая-то мысль пыталась достучаться до моего ума.

— Да, мебель. И многое другое.

Из окна послышался отдаленный вой сирен, ум мой встрепенулся, и я, вмиг переполнившись эйфорией, торопливо заговорил.

— Послушайте, милейший каннибал! У меня идея, и она, кажется, поможет нам договориться. Вам дочь рассказывала мою историю?

— Конечно. Она мне все рассказывает.

— Но я повторю для ясности. Черт, как же это мне раньше в голову не пришло!

— Говорите, не томите душу!

— Понимаете, это все леность ума… Если бы я все хорошо обдумал, обдумал, как только увидел своего кота на вашей крыше.

— Говорите, я слушаю.

— Понимаете, я влюбился в чудесную девушку… Нет, надо все сначала начать, с яиц Леды, иначе, вы не поймете.

Я намеренно тянул, рассчитывая изложить суть своего предложения на кульминации событий.

— Пожарные приехали, — подошел к окну Блад. — Конец моим гобеленам. Вы что-то говорили о яйцах Леды…

— Да, так говорят «Начнем с яиц Леды». Видите ли, эта прекрасная девушка снесла яйца от греческого Зевса, явившегося к ней на любовное свидание в образе лебедя — странный, надо сказать, был господин, этот Зевс. Я понимаю, к Данае он заявился в образе золотого дождя, это понятно, женщины деньги любят. Но в образе лебедя?

— Это, наверное, аллегория или символика. У лебедей шеи длинные. Так причем тут яйца Леды?

— Понимаете, из одного вылупилась Прекрасная Елена, из-за которой произошел ряд закономерных событий, в частности, Троя пала в прах, ну, или сгорела, как сгорит ваш замок от моего троянского кота. Так вот, когда хотят начать повествование с самого начала и по порядку, говорят: «Начнем с яиц Леды».

— Вы здоровы, маркиз? Не заговариваетесь? Впрочем, как можно остаться здоровым после всего, что нам пришлось здесь перенести…

— Да нет, все было прекрасно, особенно ваша дочь… — мгновенно отреагировал я.

Он психоаналитически насупился. Отцы бессознательно не любят, когда без спроса трахают их дочерей.

— Так что там с яйцами Леды?

— Все началось с того, что я получил в наследство этого кота. Братья получили дома и пароходы, а я — кота. Как в сказке Шарля Перро. Ну, волей-неволей, вошел постепенно в образ, тем более кот был черт знает что такое, будет время — расскажу. Потом принцесса появилась — опять-таки именно он ее ко мне с небес на мгновение спустил, — и я с листа влюбился, так, что без нее и жить теперь не могу. Но к принцессе, сами понимаете принцем надо свататься. А я — научный сотрудник, это же окончательный диагноз. И надо же, тут вы подвернулись. Вы и в самом деле людоед?

— Глупости! Вы назвались Карабасом, я — людоедом, вот и вся сказка.

Мне стало ясно как день, что на кровати связанным лежит самый последний простак в мире. Осознав свою сиюминутную сущность, я насупился:

— Ну вот, сказка… А я вам чистосердечно поверил. Еще эта распечатка из Большой советской энциклопедии…

— Ну и фантазия у вас… Вас обмануть — раз плюнуть. Вы что, честный человек?

— Вы не первый этим меня попрекаете, — вздохнул я. — Но вернемся к идее, меня осенившей. Видите ли, этот ваш замок с Людовиками Четырнадцатыми и гобеленами мне до лампочки — не то воспитание, я — аскет, живущий высококалорийной духовной пищей. Но мне сейчас, именно сейчас, позарез нужно паблисити, чтобы подвалиться к моей Наталье сущим маркизом — иначе никак, женихов рангом ниже она в упор не видит. Ну, вот, я и подумал: демобилизую кота, отзову, так сказать, с действующего фронта на зимние квартиры, а за это вы на месячишко-другой уезжаете на Сейшельские острова, или еще куда, сдав мне замок со всем его содержимым — «Мерседесами», слугами, поварами, ну, за условные, конечно, деньги — у меня целая зарплата на кредитке, да еще расчет, если за прогулы по вашей милости уволили. С Надеждой, естественно, уедете… И все решено — замок целый, картины целы, к вашему приезду я переезжаю к новой теще, поминая вас святым своим благодетелем.

Подумав с минуту, фон Блад стал вытягивать из-под меня простыню.

— Вы что? — испугался я — лицо фиктивного людоеда пылало злорадной решимостью.

— Мне нужна эта простыня. Я сделаю из нее белый флаг и пойду вниз. Как вы думаете, он знает, в каком случае одна из конфликтующих сторон размахивает белым флагом?

— Вряд ли. Мне придется пойти с вами.

Фон Блад освободил меня от веревок. Я встал, размялся, причесался, и мы пошли.

— А флаг? — воображение остановило меня в дверях.

— Зачем флаг? Вы же говорили, что кот белых флагов не разумеет?

— Кот не разумеет, зато я разумею. Мне будет приятно видеть, как вы им размахиваете.

У него опаленная шерсть висела клочьями, но глаза были целы, лишь один заплыл, как у боксера после прямого в бровь. Во втором же глазу бесовски блестел солдатский кураж, смешанный с искренним огорчением, что такая славная, и без сомнения, историческая заварушка, так скоро завершилась. Уверен, если бы не этот суворовский, нет, кутузовско-нельсоновский блеск кошачьего глаза, фон Блад пошел бы на попятный, а может, и спустил бы на нас собак. Хотя вряд ли. Собак он, конечно, мог спустить, но толку от них не было бы никакого — долгое время после проигранного сражения, они даже поесть толком не могли, ибо все время смотрели вверх, выискивая в небе пикирующие кирпичи, когда-то так стремительно прилетавшие вслед за кусками мяса.

Да и кот был не дурак. Он не приблизился к фон Бладу, чтобы принять капитуляцию, как полагается, торжествуя глазами и вздымая подбородок (к чему условности?), а уселся в метрах пяти от побежденного на фоне разбившегося вдребезги рояля, метнув взгляд исподлобья, взгляд, несомненно, значивший:

— Чтобы через сутки тебя тут не было.

— Да я уже два дня как должен быть с семьей в Новой Зеландии, — сказал фон Блад как бы мне.

Вся его многочисленная семья, за исключением дочери и сбежавшей жены, сразу же после начала боевых действий эвакуировалось на противоположную сторону Земного шара.

— Ты варежку не разевай, — сказал я коту не очень-то уверенно. — Мы с глубокоуважаемым нами фон Бладом договорились, что он предоставляет этот замок в наше распоряжение месяца на два…

Кот посмотрел на меня, как на Ульянова-Ленина, заключившего с немцами предательский Брестский мир. Потом уничижительно посмотрел на фон Блада. Потом, опустившись на мраморные ступеньки, стал демонстративно вылизывать свои половые органы. В глазах его стояла мысль, обращенная к хозяину: — Они у меня всегда наготове, и потому помни, чем этот Брестский мир для фонов обернулся.

Вечером фон Блад, вполне довольный будущим изменением своих географических координат, устроил прощальный ужин. Кота к тому времени привели в более-менее приличное состояние, и в нем уже трудно было видеть пирата, взявшего на абордаж целый замок со рвом, внешними стенами и донжоном. Он лежал на стуле рядом со мной и неторопливо думал какую-то важную мысль. Надежда, севшая напротив, щебетала без умолку — из тысяч слов, что она сказала в начале ужина, легко извлекался сухой остаток в виде следующего тезиса:

— Через два дня мы будем пить пиво в стране маори, птиц киви и султанских кур, а ты, простофиля, останешься здесь

Последующие несколько тысяч слов выразили следующую идею, от которой вино показалось мне кислым:

— А мог бы поехать со мной, или остаться со мной и этим замком.

Фон Блад почти не говорил — он наслаждался мирной жизнью. Лишь изредка на лицо его набегала легкая тень — потомственный мясник не любил сутками лететь в самолете, в котором нельзя было как следует размахнуться топором в привычное время. Но после того, как он решил добираться транзитом через Индию (в Музаффарнаргаре близ Дели жил его старый друг, любимый сын индийского политического деятеля, посвятившего жизнь борьбе за запрещение убоя коров), и Новую Гвинею (там, на берегу моря с удивительным названием «Коралловое», обитала подруга, вспомнив которую, он всегда произносил «У-у-у!» и жмурился от приятных воспоминаний), эта тень легко растворилась в мягком нижнем освещении пиршественного зала, умело декорированного под старину эпохи Столетней войны и Жанны д'Арк.