Дочь поступает нечестно, это запрещенный удар: Джейн намекает на то, что когда-то и саму Кэтрин не хотели принять в свое общество приятели семьи Томсонов. А теперь, когда она привезет с собой сестру… Кэтрин сердится на Джейн за намек, но он все же производит на нее впечатление.

«Но ведь у тети Таси такое горе, она очень одинока, к тому же ей не на что жить! Сама видишь… Я думаю, что для нас лишний бифштекс на столе не такие уж и расходы».

«Ах, вот оно что! — вскрикивает Джейн. — Так ты прямо сказала бы, что хочешь ее совсем забрать, а приглашение в гости — только предлог. Интересно, где же она будет жить?»

«Если бы и в самом деле мы ее забрали, то со мной, конечно. Ведь после свадьбы ты переедешь к Генри, и твоя комната освободится?»

«А что скажет Роб? Ты с ним совсем не считаешься?»

«Если бы ты согласилась, то вдвоем мы бы его убедили».

«Да? — она видит, как Джейн оттопыривает губу; такая гримаса у нее появляется всегда, когда речь заходит о брате. — Ты думаешь, он будет разговаривать с нами на эту тему?.. — И, словно угадывая ее мысли, добавляет: — А того мужчину, друга своего детства, ты, случайно, не собираешься пригласить?.. Он, кажется, тоже одинокий…»

Этим вопросом Джейн переступает всякие границы, и миссис Томсон прекращает разговор. Хотя эта беседа с Джейн состоялась лишь в мыслях, у нее болезненно сжалось сердце. Она уже поняла, что поступила сейчас неосторожно, приглашая сестру, и обрадовалась, что та не проявила большого восторга.

А с Джейн, подумала она, происходит что-то непонятное. Здесь она стала просто невыносимой. Нервничает, что задержалась, и Генри торопит ее, это верно… Но, может, что-то еще угнетает ее душу?

— Возможно, ты права, Тася, — осторожно начала отступать миссис Томсон. — Дома и стены помогают, а на чужбине… Это я на собственной шкуре испытала… Да и разрешат ли тебе выехать с родины… Но во всяком случае, — добавила она пылко, — погостить ты приедешь! Хотя бы на какой-то месяц…

Дмитрий Иванович Коваль бродил рано утром по Русановским садам. Разгуливал по глухим переулкам, словно какой-нибудь пенсионер. То вдоль одной линии домиков не спеша пройдет, то вдоль другой. А то и на дорогу, ведущую в город, выйдет. Сядет на лавочку под чьим-нибудь забором, дышит свежим воздухом, запоминая все, что видят глаза: вот проехали белые «Жигули» с приделанной на кузове решеткой для багажа, на ней корзины с овощами и фруктами; а вон женщины понесли в ведрах гладиолусы, розы, аккуратно укрытые влажной марлей; к остановке автобуса, который доезжает почти до садов, тянутся служащие, летом они живут на дачах и встают на час раньше, чем в городе, чтобы успеть на работу.

Давно, когда еще начинал свою милицейскую службу младшим инспектором, Дмитрий Иванович привык толкаться на месте преступления. Побродит среди людей — глядишь, и пополнятся его знания о происшедшем новыми деталями, которые иногда оказываются очень существенными. Или спрячется где-то поблизости, когда вокруг еще никого нет, и в уединении, не торопясь, старается зримо представить картину преступления, чтобы стояла перед ним как нарисованная.

Сегодня к десяти часам утра он вызвал повестками в райотдел сына Бориса Сергеевича Залищука, Олеся, и врача-отоларинголога Андрея Гавриловича Найду. До беседы с ними решил еще раз побродить около дачи Залищука.

Здесь, в тихих с утра переулочках, мог и представить как следует картину преступления и, дыша воздухом событий, понять тайные страсти людей, окружавших Бориса Сергеевича.

Подполковнику повезло. Вдруг увидел своего недавнего товарища по кружке пива. Петр Емельянович в неизменных белых брюках и старенькой застиранной тенниске шагал по дороге.

Коваль усмехнулся, разглядывая его разбитые босоножки и плохонькую одежду: «Кажется, и «Мефистофель» терпит «инфляцию», которую он усматривает у всех и во всем».

«Мефистофель» шел к автобусной остановке, но не спешил, с выражением философской задумчивости рассматривал все вокруг как человек, у которого впереди вечность.

Коваль поднялся навстречу.

Дачник не сразу узнал Дмитрия Ивановича, долго смотрел на него пытливым взглядом, и только когда Коваль раскрыл рот, чтобы напомнить о их совместном питье, Петр Емельянович прогудел:

— Хо, хо! Так это вы, дружище?! Очень рад, очень рад.

— Начинает печь, — сказал Коваль, подняв взгляд на раскаленное с самого утра небо.

— А у Моти еще закрыто, — жалобно произнес «Мефистофель», по-своему поняв Дмитрия Ивановича. — С двенадцати откроет. Да и неизвестно, привезут ли пиво. Вчера не было.

— Куда это вы?

— К метро.

— И мне туда же.

— В центр?

— Нет, в Дарницу. А до метро нам по дороге… если не спешите, — добавил подполковник. — Я имею время и радуюсь свежему утреннему воздуху. — Он, конечно, схитрил, чтобы подольше побеседовать с этим дачником, хотя сам видел, что тот не торопится.

— Нет, нет, и у меня есть время, — заверил его Петр Емельянович.

— Что интересного в мире? — Коваль хотел спросить о дочери, получил ли от нее письмо или, как и раньше, она не вспоминает отца, но передумал: затронь эту больную тему — больше ни о чем поговорить не удастся.

Петр Емельянович нудно пересказывал газетные новости о международных событиях, перемешивая их с разными предположениями. Коваль слушал краем уха, думая о своих делах.

— Петр Емельянович, а что там слышно о ваших соседях? Нашли, кто отравил Залищука, о котором вы рассказывали?

— Ха, нашли! Они найдут!.. Жди… — оживился «Мефистофель». — Все затихло. Сделали обыск у Крапивцева. Не знаю, нашли что-нибудь или нет, а только Крапивцев до сих пор на воле, будто и не было ничего. Но знаете, что я вам скажу, — перешел Петр Емельянович на шепот, хотя поблизости никого не было, — может, то и не Крапивцев… — Он сделал паузу и значительно посмотрел на Коваля. — Там, говорят, наследника Залищука видели около дачи в тот вечер. Есть у него непутевый сынок — Олесь. С отцом враждовал, не ходил к нему, а в тот последний вечер внезапно прибежал. И главное, люди видели, как он тихонько, словно вор, чуть ли не на цыпочках чуханул с дачи.

Воистину — на ловца и зверь бежит! Это давало новый толчок мыслям подполковника.

— Кто видел? — спросил он.

— Какая разница? — подозрительно взглянул на него «Мефистофель». — Люди рассказывают, а кто и как — не знаю…

Метромост и станция уже были недалеко. Коваль подумал, что при необходимости он легко установит то, что недоговорил сейчас дачник, и перевел разговор на другую тему. А сам стал размышлять над неудачной семейной жизнью Бориса Сергеевича с первой женой. Что представляет собой его сын Олесь, с которым скоро будет разговаривать? Какая самая большая страсть в жизни этого молодого человека? Коваль начал вспоминать все, что узнал об Олесе по его заданию Струць.

Мальчишка учился плохо. Еле закончил восемь классов, профтехучилище. Работает на небольшом заводе слесарем. Работу любит, не пьет, но характер эгоистичный, несдержанный, упрямый. Когда добивается своего, ни с кем и ни с чем не считается. Физически сильный, быстрый на расправу. Деньги любит, но в то же самое время не алчный. Поделится с другом последним.

Отца не слушался, хотя гордился, что тот инженер. Мать, которая его безумно любила, совсем не уважал. Наверное, потому, что все готова была терпеть, все прощала ему. Как всякий духовно слабый человек, боялся унижений, насмешек и очень любил, когда его хвалили. Утверждал себя и хорошей работой в мастерской, и верной дружбой, но иногда с такими людьми, какие этого не были достойны. Готов был для приятеля сделать все, но одновременно должен был над ним верховодить. Утверждался и тем, что «ради компании» пошел на преступление и отсидел два года, и тем, что измывался над слабыми.

Борис Сергеевич ничего не прощал сыну, и Олесь все время сердился на него. Как-то он потребовал, чтобы отец вернулся к матери. Залищук был приятно удивлен такой неожиданной заботой Олеся о матери, но попросил не вмешиваться в его дела.