Он Пашу с Надей ещё на краю села почувствовал. Домой возвращаются. Хоть и в колхозе Паша, да только толку от этого ещё не сильно много. Не ломятся закрома, потому что и колхоз — пустой. Но хоть что-то делать же надо! Весна уже, и на полях работу начинают. Сейчас тяжело и надежда вся на иногда завозимые в деревни и города продукты. Выдают всем на руки по граммам, по кусочкам. Но поля засеют, хоть как-то, и летом уже легче будет.

Скрипнула дверь старая, косая. У Нади температура. Её Паша в кровать уложила и к печи. Хоть воду согреть, кипятком напоить.

— Саша, — на дочку младшую Паша смотрит. Если б не Надя больная, не просила бы, ни за что бы Сашу не просила бы. Сама бы пошла, но Наденьке сильно плохо. А в доме — только хлеба несколько кусков. И вода. — Саша, в Боровичи масло привезли. Я не могу идти. Доченька, сбегаешь? Я тебе карточки дам, на троих нам возьми. Светло ещё, ты, если быстро, успеешь до темноты.

Побежала Александра, и он с ней рядом. Она места эти хорошо знает. И знает, что если через лесок этот, то быстрее будет. Напрямик, не по дороге. Лесок-то узенький, минут за сорок можно вширь его перейти. Это там, назад — леса широкие, заблудиться можно. А этот нет, его Саша не боится. С Надей тут часто грибы искали и ягоды.

Вот и Боровичи, и машина огромная. Для неё, для девочки — гигант, а не машина. И людей толпа. Шум, толкотня. Нет очереди, все как попало стоят, руки тянут. Она — меж ног, мелкая, ведь.

— Дяденька! Дяденька, дай ещё. — это мальчишка из Боровичей. Видела его Саша уже. Рыжий, с веснушками. Один кусок уже держит, ещё просит.

— Не могу, малявка, прости! — седой мужчина отвечает. Он в кузове стоит и куски всем передаёт. По одному в руки. Кому большой кусок, кому поменьше — всё от карточек зависит. По сто грамм на человека.

И она тут же, ручонки свои тянет с карточками. Только ж кто её увидит за взрослыми? А надо, надо, чтоб увидели, иначе маменька плакать снова будет! И Наденьке, Наденьке, может, масло это поможет.

И он всё, что может, сейчас делает — чтоб расступились от его Сашеньки все хоть немного в сторону. И чтоб седой на неё взгляд свой опустил. Получилось. Седой к ней спрыгнул из кузова.

— Давай, — говорит, — свои карточки. Сколько вас?

— Трое: я, Наденька и мама. Из Жоведя мы.

Она говорит, а он проверяет, что в карточках записано.

— Что ж ты, милая, сюда-то сама бежала? Что ж мать послала тебя одну! Мы завтра и к вам заехали бы!

— Нельзя завтра! Наденьке сегодня нужно — заболела она.

А ручонки дрожат, и боится мелкая, что не дадут. Что карточки он взял уже у неё, а масло — не даст. И холодно ещё, от холода тоже дрожит. Седой её по головушке русой погладил, потрепал. И слёзы у него, войну прошедшего, от вида этой девчушки на глаза навернулись: «Про Наденьку думает, не про себя!» Жалкая такая, худая. Он в кузов снова, товарищу своему карточки передал, а ей — кусок, за которым стояла, за которым бежала.

Александра кусок тот схватила и бегом домой, опять через лесок, чтоб быстрее. Чтоб масло не растаяло. От тепла рук её, замёрзших, не растаяло. Бежит, к груди его жмёт, а самой так есть хочется! Она утром только хлеба кусок с мамой съела, и с сестрой. А потом ждала их, оставшийся хлеб не трогала. Ждала, чтоб вместе они снова вечером ели. Терпела. Живот болел, а она терпела. А сейчас терпеть уже сил нет, так есть хочется. И веток не замечает, об которые спотыкается, потому что мысли все о куске этом. Упала, но не выронила. Смотрит на него, а в голове: «Не могу больше! Тут же и моя часть есть! Мама же не отругает, если я свою часть сейчас съем!»

Развернула бумагу и зубами в кусок этот вгрызлась. Противный он, горький, но Боже, вкусный какой же! Как же есть хочется! Совсем живот пустой! А после первого куска сложнее стало, не лезет, жирный, противный, потому что не масло это, — а маргарин. А только есть всё равно хочется. И пихает она его в себя, а он — обратно. А Саша — снова. «Хоть бы, — думает, — больше, чем можно не съесть! Хоть бы не зацепить ту часть, что маменьке с Наденькой!» И жевать его пытается, а он не жуётся, комьями проходит по горлу, мерзкий.

Он на колени рядом с ней опустился, руками своими Сашины ручонки держать пытается. И плачет. От горя плачет.

— Саша! Сашенька! Хватит! Не ешь его больше, остановись. — А она не слышит Ангела своего и потому продолжает вгрызаться в кусок.

Не слышит! Потому что, словно и нет его. Словно не существует! А только больно по-настоящему! Крылья за спиной висят, не поднимаются. И слёзы текут. И шепчет сквозь слёзы, на неё смотря:

— Остановись! Остановись!

Будто услышала! Перестала. Смотрит на кусок этот и сама плачет. Завернула. На ноги поднялась и снова вперёд, домой. Донести! Больше нельзя есть! Что её было — съела уже. Остальное — донести. Не успела ещё из лесочка выйти, — упала на коленки и рвёт её. И всё, что съела, наружу выходит. Горькое, жирное, противное. Плачет, а живот снова судорога сводит, спазмы не прекращаются. Больно, тошно и идти надо, а её всё рвёт. Он её руками по спине гладит, голову опустил, лбом к позвоночнику детскому прильнул и сидит так с ней вместе. Ждёт.

Вечерело уже, когда Александра домой вернулась. Паша извелась вся, себя ругала, что отправила дочку одну. И плевать бы на масло, и без него выживали!

— Радость моя! Вернулась! — кинулась к дочери Паша, обнимает. — Что с тобой, девочка моя?

— Прости меня, мама! — плачет Саша. Слёзки солёные, холодные рукавом вытирает и на мать смотреть боится. — Я без вас его по дороге ела.

Протянула матери кусок, что остался. А той — всё равно, сколько его. Главное, что с Сашкой всё в порядке.

1948 г.

Детвора плескалась в реке, мальчишки по пояс в воде, а девчата — на берегу. Иногда только по коленки в воду Сашка забежит, пару брызг словит и снова на берег. Девчата платья свои не снимают, соромятся. А хлопцам всё равно, что штаны мокрыми будут — быстро высохнут, лето ведь. И Надю с Александрой мать отпустила.

Саша с Вани глаз не сводит, такой мальчишка ей кажется красивый! Больше всего волосы его нравятся — светлые и кудрявые, и глаза голубые. Он недавно сюда с родителями приехал, раньше-то городской был. Но отца в Боровичи в колхоз позвали и семья с ним. Отец — доктор, все его уважают. А Ваня — мечта её детская. Она никому ещё не говорила, как сильно нравится он ей. А сердечко-то каждый раз бьётся сильнее, как глянет он на неё, как с ней заговорит. И сегодня так было. Если б не он, не пошла бы на речку. Не так уж и здорово на берегу сидеть да смотреть, как мальчишки играют. Но это же Ваня позвал! Их, пацанов, несколько по улице бежало, а сёстры возле ворот сидели, на лес смотрели, что ветром колышется.

— Эй, девчата, айда, на Козёл с нами!

Это река так называется — Козел. Но местные всё Козлом её величают.

Ванька мокрый весь из воды вышел, словно пёс, струсил её с себя и с девчонками рядом сел сохнуть, боком к ним. Ему, как и Александре, семь уже. Дом его в Боровичах, но друг лучший в Жоведе живёт, вот и бегает Ванька в село это к другу.

— Снимали бы платья ваши и в речку! — девчонкам.

— Да ну тебя, — Надя отвечает. — Нельзя!

— А чего стыдиться? У вас там не видно ещё ничего!

— Всё равно нельзя!

— Сашка, давай со мной в воду, а?

Но Саша стеснительная очень и мать её в строгости воспитывает, хоть и души в детях своих не чает. Не знала сейчас Саша, что мама бы не запретила купаться ей. Ведь жарко-то как! И правда, окунуться бы в воду сейчас прохладную. Но Надя за руку удержала, а Саша и её слушаться, как маму, привыкла.

— Сашка, мать что говорила? — так и остались сёстры лишь с берега за весельем наблюдать.

И Ангел Сашенькин тоже здесь. Смотрит на них, на детей, и радуется. У него вообще теперь время самое лучшее, — никаких плохих предчувствий на многие месяцы вперёд.Худшее уже пережила его девочка. Пусть теперь в детство окунётся. Он об ивы ствол спиной опёрся и сидит, колени согнув. Хорошо-то как! Благодать. Что нужно ещё его Сашеньке для счастья? Воздух чистый, Солнце — яркое, тепло греет. Дома мать есть наготовит и пирогов, и борща Надиного любимого. Поправилась она за последние годы немного, даже румянец на щеках появился. Особенно, когда на Ивана этого смотрит. Ангел знает, что мальчику этому тоже Саша нравится.