Если ему говорили, что нельзя, он недоверчиво качал головой и просил: «Все-таки подумайте еще, подсчитайте хорошенько свои резервы». Ему обещали, чего ж не обещать?

Ох, вообще-то лучше совсем не иметь братьев. Честное слово. Вслед за Павленко и у Клавки Кашлаковой случилась такая беда, просто ужасная. Ее Гену забрали. Он поругался с управляющим отделением Гомызько — очень известной в совхозе сволочью, обозвал его фашистом и гадом и уехал совсем из Гапоновки.

А оказывается, с работы самовольно уходить запрещалось. Это было тогда очень страшное преступление...

Клавка убивалась и кричала, что жить после такого случая не хочется. Но Рая говорила, что тут просто вышла ошибка, и как только выяснится, какой хороший парень Гена и еще фронтовик, орденоносец, — его, конечно, отпустят. Она пошла вместе с Клавкой к директору, чтоб та в горячке не ляпнула что-нибудь лишнее.

Директор Федор Панфилыч очень чутко все выслушал и сказал, что он бы всей душой... Но тут замешан Гомызько, а вы знаете, что это за фрукт. И дело уже не в этом Кашлакове Геннадии, который сам по себе, наверно, хороший человек... Но без подобных строгостей невозможно будет выполнить все и создать изобилие. А потому — священная беспощадность к единицам, ради счастья миллионов. И ничего тут нельзя поделать, при всем желании...

Клавка в ответ на это накричала таких слов, что если бы директор был злой человек, он мог бы засадить ее до скончания века и не так, как Гену. Но он был незлой и сказал, чтоб Рая поскорей увела эту психическую и заперла ее.

Наверно, все правильно. Но в данном случае «единицей» был Гена, и Рая считала, что невозможно к нему быть беспощадным, даже ради счастья миллионов. Она не заперла Клавку и повела ее, вздрагивающую и икающую от рыданий, прямо к тете Мане, депутату Верховного Совета.

У тети Мани как раз была большая стирка. Перед чистеньким, собственноручно побеленным ею до голубизны домиком стояли две деревянные лохани. И тетя Маня со своей многодетной невесткой Тосей наперегонки полоскали блузки, спидницы, мальчиковые рубашонки и мужицкие кальсоны. В здоровенном тазу, в котором раньше варили варенье сразу на всю зиму, громоздилась целая груда белья.

— Ох, лышенько, — вздохнула тетя Маня, выслушав Раин рассказ (Клавка ничего путем сказать не могла). — Надо зараз ехать до товарища Емченки.

Она сурово сказала Тосе, чтоб та, упаси боже, не смела, пересинить, как в прошлый раэ. А сыну Жорке, студенту, здоровенному дуролому, у которого хватает совести все лето, все каникулы валяться в хате с книжкой, приказала выводить «Победу» (тетя Маня получила ее на Сельхозвыставке тогда же, когда Рая — мотоцикл «ИЖ»).

Они еще заехали в контору за Петром: пусть и он похлопочет. Но Петр объяснил, что это неудобно, тем более Геннадий гулял у него на свадьбе, и люди могут сказать: вот выпивал с ним, а теперь заступается. И это может даже испортить дело.

Рая без особой радости подумала: вот какой Он, Петя, все может предусмотреть. А Клавка презрительно хмыкнула. Ну да что с нее возьмешь, тем более она так сильно расстроена.

— Ничего, ничего, голубе! Поедешь! — властно сказала Петру тетя Маня.

И он сразу без звука полез в машину... Товарищ Емченко, расспросив, по какому случаю такая делегация, прежде всего обрушился на Петра:

— Ты шо это, Усыченко? Ты, часом, не из баптистов?

— Да нет, — ответил тот, поежившись. — Из православных християн.

— Уж чересчур ты добрый: не виноват, не виноват. Вот с такими невиноватыми мы план на десять процентов недобрали. И сидим теперь по области на третьем месте. От заду.

Это было просто счастье, что Клавку уговорили остаться в машине, а то бы она тут устроила...

С тетей Маней товарищ Емченко говорил совсем иначе, чем с Петром...

— Вы поймите, Марья Прохоровна, как это нехорошо выглядит. Вам, как государственному деятелю, надо объяснять народу смысл мероприятий, а не выгораживать нарушителей.

Он внушительно посмотрел на старуху в коверкотвом жакете.

— Вот тут еще один адвокат ко мне приходил, Павленко! Тоже за вашего Кашлакова просил. Так я ему сказал прямо: лично бы вам лучше в такие дела не лезть. Из-за вашего либеральства вы сейчас находитесь не на том высоком месте, где находились, а у нас тут, на укреплении сельского хозяйства. И вам, Марья Прохоровна, как депутату это тоже надо учесть.

— Я, голубе, таких философий не понимаю, — сварливо пробурчала она. — Хлопец хороший, кровь проливал, как же мы его дадим засудить?

— Ничего, суд разберется, — сказал товарищ Емченко. — Без вины у нас не засудят.

Тетя Маня только покачала головой и вздохнула...

— Дырабыр, — сказала она, когда садились в машину.

— Что? — спросил расстроенный своей промашкой Петр.

— А ничего, — злобно сказала старуха. — Дырабыр...

... Вечером Клавка пришла к Рае поплакаться. Тут же был и Петр. Переживал. Сперва про себя переживал, а потом вслух попрекнул проклятых баб, втравивших его в это дурацкое и позорное для партийного работника адвокатство.

— Ты зверь! — крикнула ему Клавка и, отпихнув Раю, державшую ее за плечи, выбежала вон из дома.

Даже непонятно, как это вышло, но Рая вдруг тоже стала орать на него, и плакать, и топать ногами:

— Шо ж ты наговорил? Шо наговорил? Где ж твой стыд?

Петр печально сказал, что это с ее стороны неправильные, попреки, непродуманные. И он — если она хочет знать — два раза вместе с директором Федором Панфилычем ходил к Гомызьке, упрашивал как-нибудь все замять. И Гомызько даже обозвал его оппортунистом, как Плеханова какого-нибудь.

— Ну и что? — ответила она (уже тихо, но без малейшего сочувствия). — Я тоже таких добрых не признаю. Которые добрые, пока это за бесплатно. А когда им надо что-нибудь от себя оторвать или свой палец заместо чужой головы подставить — так их добрости уже нет...

Тут Петр совсем расстроился. И сказал, что она ошибается, есть его добрость, никуда она не девалась. Вот он возьмет и напишет этому Генке самую хорошую характеристику...

И он составил такую характеристику. Но директор не подписал. Сказал: мне нельзя, я теперь и так штрафник. Рабочком Сальников тоже не подписал. А Гену засудили. Дали ему три года. И это еще по-божески дали, не столько, сколько могли. Говорят, повлияло письмо, которое послала судье тетя Маня — лично от себя как депутат.

Когда шел этот суд, Раи в Гапоновке не было. Ее как раз в это время повезли в Донбасс. С областной делегацией по проверке соревнования. Небольшая такая делегация — товарищ Шумаков из обкома, товарищ Емченко, один передовой крановщик из порта — старичок Юрий Фролыч, Рая. И еще товарищ Шифман из областной газеты, вроде как сопровождающий.

Это была дивная поездка. Они приезжали в разные города и села. И их повсюду прекрасно принимали и угощали за длинными столами. Просто как в кинофильмах из колхозной жизни!

Но самое большое впечатление на Раю произвела шахта. Их привезли, в какой-то небольшой, запыленный, очень некрасивый поселок, посреди которого высилась черная двугорбая гора, а возле нее железная башня с колесами наверху. Рая поглядела на эту гору и удивилась вслух: сколько же тут угля нарыли! В то время как, скажем, в Гапоновке с углем дело обстоит очень плохо. И даже лично она, Рая, когда совеем нечем было подтопить, несколько раз воровала ведерком уголь во дворе винзавода.

Здоровенный кучерявый парень, передовой шахтер Костя Сергиевский, который был назначен сопровождать делегацию, очень смеялся, когда Рая сказала про черную гору.

— Не-е-ет, — сказал он. — Это не уголь. Это как раз наоборот: порода!

И товарищ Шифман сильно обрадовался такому повороту дел. И записал в свой блокнот, что, мол, это такой край, край богатырей, умеющих отличать черное золото от пустой породы. (Впоследствии он вставил эти слова в свою статью.)