Потом красивая полная женщина-инженер повела Раю в одноэтажный желтый домик, где гремела вода, а в шкафчиках вдоль стен висели брезентовые, тяжелые даже на взгляд куртки и стояли огромные резиновые сапоги, измазанные глиной.

Она велела Рае раздеться совсем и надеть солдатское белое белье — кальсоны и рубашку с костяными пуговицами. А потом еще телогрейку и ватные штаны. А уж в конце вот такую брезентовую куртку, только совсем новенькую, желтую...

Подходящих сапог не нашлось, и инженерша выпросила у банщицы две пары портянок для гостьи, чтоб нога в сапоге не очень вихляла. Потом дала ей лампочку с тяжелым железным туловищем и маленькой стеклянной головкой: повернешь головку — загорается.

Рая посмотрела на себя в зеркало: смешная важная толстуха, точно как на той проклятой картине художника Бордадына... А инженерша обняла ее за плечи, покружила по комнате и пропела:

Они прошли через большущий двор, заваленный бревнами и какими-то железными штуками. Там ждали их мужики, тоже нарядившиеся по-шахтерски. А потом все очутились перед железной клеткой, в которой стоял здоровенный железный ящик без двух стенок. Это была клеть. Вроде как лифт в министерстве сельского хозяйства, но только без всякой красоты...

Когда клеть после трех звонков пошла вниз, сердце у Раи оторвалось и полетело впереди нее. Она стояла сжавшись. Почти у самого ее лица бежала черная мокрая бугристая стена. Клеть качало, и казалось, вот сейчас она совсем оборвется и полетит уже сама по себе и будет лететь долго-долго, до самого центра земли. Но вдруг машина замедлила ход, пол задрожал, что-то загремело, и в глаза Рае ударил очень яркий, но какой-то мокрый свет.

— Бы-стрень-ка! — крикнул ей в самое ухо Костя Сергиевский. — А то промокнешь.

Между клетью и залитой электрическим светом пещерой, как стеклянная ребристая дверь, стояла, вернее, падала сплошная вода. Вода гулко ударила по Раиной каске, сделанной из какого-то чемоданного материала, по брезентовым плечам, по рукам...

— Ой, — сказала Рая, а шахтеры громко засмеялись.

Невозможно описать, чего только не повидала Рая за три часа под землей. Она шла по узенькому душному коридорчику, пригнув голову, заложив за спину руки, чтоб собственная тяжесть тащила вперед, и у нее не хватало дыхания. Потом ее вели по шпалам в широченном туннеле, и сильная воздушная струя толкала ее в спину, заставляя чуть ли не бежать. Потом они все ползли на брюхе вверх по какой-то угольной щели, где гремело и сотрясалось что-то железное.

А в конце этой щели работала машина. И в зыбком электрическом свете чернолицый, белозубый, веселый, как артист, парень управлял сумасшедшей жизнью ее железных клыков и пик, грызших, рубивших, долбивших угольную стену.

— Вот как раз моя работка, — проорал Рае в ухо ее новый знакомый Костя Сергиевский, передовой шахтер. — Ничего? А?

И потом, в итээровском зале шахтной столовой, где был устроен торжественный банкет, Рая с почтительным удивлением смотрела на полную инженершу, и на этого разбитного красавца Костю, и на всех остальных шахтеров, весело подливавших гостям водочку и подносивших закусочку.

Хозяевам было очень лестно, что гости из курортного края, где вольный воздух и солнышко, были так поражены их шахтой. И они стали важничать и объяснять свою настоящую цену. Один пожилой дядя, в горном мундире с двумя полосками в петлицах, сказал исключительно красиво:

— Шахтер самый гуманный человек на свете, потому что он уходит во тьму и сырость, чтобы добыть людям свет и тепло.

Товарищ Шифман из редакции сразу записал на бумажной салфетке эти великолепные слова. И захотел записать еще фамилию их автора. Но не стал, так как оказалось, что тот товарищ в горном мундире — главный бухгалтер треста и лично во тьму и сырость не ходит.

— От люди! От это люди! — громко восхищалась Рая, уже выпившая, под Костиным нажимом, две стопки перцовки.

И товарищ Емченко был под большим впечатлением. Он выбрал себе соответствующего собеседника — секретаря горкома — и принялся выпытывать, как же все-таки удается завлечь людей вот на такую работу, какие в этом смысле принимаются меры. Шахтерам и самому секретарю горкома сильно не понравились эти расспросы. И Рая, которой спьяну было море по колено, тоже влезла в разговор и сказала, что мерами тут ничего невозможно сделать — тут нужна душа, с одной стороны, и хороший заработок — с другой. Хозяева шумно одобрили эти ее слова и специально выпили за Раино здоровье и пожелали ей хорошего жениха-врубмашиниста (в том случае, ежели она еще незамужняя). А руководитель делегации товарищ Шумаков из обкома недовольно сказал товарищу Емченко:

— Что же вам непонятно? Это патриотизм советских людей!

В предпоследний день Рая наконец встретилась со своей Ганной Ковердюк, ударницей свекловичных полей. И странное дело, она ей не понравилась.

Судя по разговору, уже давно забыла та Ганна свои свекловичные поля и звено, в котором она когда-то прекрасно работала и вышла в знатные люди. Не любила Рая таких бойких баб, ловких на выгодное слово, что ни попадись повертающих на свою пользу. Пока они были в облисполкоме, она, например, при Рае выпросила своему племяшу «Победу» за наличный расчет без очереди.

Эта толстенная тетка в деревенской косыночке и синем богатом шевиотовом костюме, с орденом Ленина на громадной груди, всюду совалась вперед и еще Раю тащила. Когда они были во Дворце культуры, туда пришел какой-то фотокорреспондент. Так эта Ганна Ковердюк вдруг ни с того ни с сего стала обнимать и целовать Раю. И не отпускала (хотя та ее тихонько отпихивала) до того самого момента, когда кончилась съемка.

И Рая подумала, что Ленину, наверно, было бы противно узнать, что его орден носит вот такая бессовестная тетка. Она сказала своим, что не хочет соревноваться с этой Ганной Ковердюк, неинтересно ей. Но тогда товарищ Емченко и товарищ Шифман очень строго указали, что это с ее стороны политическое недомыслие. Потому что ее дружба с товарищем Ковердюк стала фактом всесоюзного значения. И не ей отменять.

Рая вернулась в Гапоновку почему-то злая-презлая. Правда, отчасти это можно было объяснить ее беременностью — шел уже пятый месяц. Но было тут еще что-то.

Она вдруг заметила, что Петр — единственный из всех в совхозе — до осени сохранил зимнее лицо: ни капельки не загорел. И эта мелкая подробность показалась ей стыдной для Петра и обидной для нее самой как его жены.

Но это была страшная несправедливость. Петр на новом своем месте был, может, самый горький труженик в Гапоновке. С этой работой не доставалось ему ни сна, ни роздыху.

Он даже вечером уходил в контору и пропадал там до двенадцати, а то и до часу — времени по сельским понятиям немыслимо позднего.

По вечерам Рая с Анной Архиповной шили распашонки для будущего младенца и тихонько ругались между собой. Мать говорила, что поискать надо такую дурынду, как Райка, которая определенно упускает мужика. Вот она грубит ему и строит разные придирки. А между тем наступает такой срок, когда он не будет получать своей положенной утехи и вполне может куда-нибудь откачнуться. Даже, возможная вещь, он уже откачнулся. Потому что у людей таких поздних занятий не бывает.

— Ах, мама, не говорите дурныць, — отмахивалась Рая.

— А Клавка? Знаешь, как она теперь смотрит?

— Что Клавка? Да она, из-за бедного Гены, даже разговаривать с Петей не хочет...

— А в таком деле разговоров не требуется.

— Перестаньте вы, мама. И так тошно...

Бывало, вдруг начинала Анна Архиповна совсем с другой стороны:

— Вот не цените вы, молодежь, что вам дадено, разбаловала вас советска власть. Я девчонкой как-то на пасху конфеты ела, карамельки. Попадья Анфиса угощала, так до сих пор помню — чисто праздник. Или в первый раз на моторе вместо пешего хода на дальний огород проехалась. А вам не то что конфеты или там машины, а и дворец культурный, и санаторий, и муж — начальник и красавец, ну не знаю что! И все недовольны, все бога гневите.