— Товарищ сержант Матейчук!

— Что такое?

Комбат едва не выругался с досады — это была батарея Иванова. Он узнал голос его ординарца, который тем временем выбирался откуда-то из темени, наверно, из землянки.

— Кто такой?

— Это я, Матейчук.

— А, товарищ капитан? Проходите, — легко узнал его Матейчук, в одной гимнастерке подошедший к комбату и донесший с собой запах дыма и еще чего-то, приятно-съестного. Часовой с молчаливой бесстрастностью взял автомат на ремень.

— Капитан тут?

— Тут. Проходите.

Он протиснулся через узкий проход в землянку, в которой было тепло до духоты и возле входа на полу стремительным пламенем сипела под синим кофейником паяльная лампа. Напротив, на устланных лапником нарах, с книжкой в руках лежал командир батареи Иванов. Землянка была полна бензинового чада, смешанного с приятным запахом кофе. Маленькая аккумуляторная лампочка под потолком неплохо освещала это уютное жилище.

— Привет, бог войны!

— Салют, салют, царица полей! — обменялись комбаты шутливым приветствием, и Иванов сказал:

— Как раз вовремя. Будем пить кофе.

— Ты все еще кофе пьешь? Завидую, завидую. — Волошин, пригнув голову, приткнулся в ногах командира батареи. — А я свой взвод ДШК потерял. Ходил, ходил…

— Да он тут, перед нами. В ста метрах ниже, — сказал сидевший на корточках Матейчук. — Могу показать.

— Ладно, немного погреюсь у вас, — сказал Волошин, потирая озябшие руки. — Так как настроение, бог войны?

— Соответственно обстоятельствам. Соответственно обстоятельствам, дружище.

С капитаном Ивановым они были знакомы еще с довоенного времени, когда командирами взводов вместе служили в одном гарнизоне и вместе участвовали в спортивных состязаниях по легкой атлетике. Потом встретились в окружении и относительно счастливо пережили его, хотя Иванов и вышел оттуда с четырьмя бойцами, без пушек. С первого дня наступления гаубичная батарея Иванова, выделенная из артполка, поддерживала батальон Волошина, и, как только представлялась возможность, Волошин не упускал случая лишний раз встретиться с другом, обсудить обстановку, увязать некоторые моменты взаимодействия, а то и просто потрепаться, как с равным, чего он не мог позволить себе в батальоне, где для всех был начальником, или в полку, где, наоборот, почти все были для него начальством.

— Что читаешь? — заглянул Волошин на обложку книжки. — А, Есенин!

— Есенин, да. Представь себе, ребята у немца взяли. Убитого. Зачем ему был Есенин, понять не могу.

— Может, по-русски читал?

— Может… Это же, знаешь, поэт! Поэзия, музыка, чувство! Жаль, до войны я его и не почитал как следует.

— До войны его не читали. О нем читали: кулацкий поэт и так дальше.

— В чьих-то окосевших глазах кулацкий. А по-моему, самый что ни есть человеческий. Вот послушай: «Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой…»

— «Тот вечерний несказанный свет», — закончил Волошин. — Это и я знаю.

— Или вот еще. Почти уже про нас: «Струилися запахи сладко, и в мыслях был пьяный туман… теперь бы с красивой солдаткой завесть хорошо бы роман…» Ну как?

— В самый раз, — сказал Волошин. — Только романа и не хватает. Слышал, в шесть тридцать атака?

Иванов с затаенным вздохом отложил книжку, и хорошее, почти простодушное оживление разом стерлось с его лица.

— Как же, как же! Только что звонило мое начальство.

Он опустил с лежака ноги и принялся натягивать на трофейные шерстяные носки хромовые сапожки. Ординарец приглушил лампу и поставил на землю кофейник.

— А как со снарядами? — спросил Волошин.

— Почти никак. Распорядились занять у соседей. Послал ребят, должны привезти штук сорок. Значит, всего будет по двадцать на гаубицу.

— Да. Для моральной поддержки, — невесело заметил Волошин.

— Для моральной, конечно. Опять же я не могу расстрелять все за один раз. Мне же надо и на случай чего. Для самообороны.

— Само собой…

Тем временем гостеприимный Матейчук налил из кофейника две эмалированные кружки, отставил в угол треногу. Иванов вместо стола подвинул на лежаке квадратную доску планшета в холщовом чехле, на которую ординарец поставил кофе. Потом он вынул из вещмешка несколько обкрошенных ржаных сухарей.

— Ну, давай кейфанем, — гостеприимно пригласил Иванов. — Знаешь, люблю маленькие приятности, которые в состоянии себе позволить.

— Вот именно, только и утешения. А у нас и этого нет. Пехота! Не то что вы, аристократы войны: перина, кофе, ППЖ еще. Полный комфорт!

— ППЖ не держим, сам знаешь. А остальное почему не иметь? Была бы тяга.

— И тяги хватает. Трактора, автомашины. А у меня вон четыре клячи на батальон. Прежде чем оседлать какую, надо подумать, куда поклажу девать.

— Зато у тебя Джим, — выпалил Иванов.

— Был. Нету Джима.

— Что, подстрелили?

— Генерал забрал. Попался на глаза.

— Э, сам виноват! Чудак! Разве можно такого пса генералам показывать? Просил, мне не отдал. Ну и вот…

Кофе был огненно-горячий и вонял бензином. Волошин сгрыз пару сухарей, согрелся, ему по-домашнему стало уютно и хорошо со старым другом. Если бы не завтрашняя забота, которая тяжелым камнем лежала на душе, он готов был сидеть тут до утра.

— Еще налить? — спросил Иванов. — Матейчук!

— Нет, спасибо. Знаешь, я предпочитаю чаек. Слушай, а у тебя траншея пристреляна?

— Репер есть, — сказал Иванов. — За это можешь не беспокоиться. Точность гарантируется.

— Знаешь, не бахай чересчур вначале. Вначале я уж как-нибудь сам. Мне потом надо. Там, на высотке. Как зацепимся.

— С дорогой бы душой. Но ведь начальство потребует. Ему же, сам знаешь, главное — вначале чтоб грохоту побольше. Чтобы залп был.

— Залп, да. А мне не залп надо. Мне хотя бы по паре снарядов на пулемет. Они же, знаешь, имеют способность с того света возвращаться. Кажется, ты его уже разгрохал, два попадания было, а он через пять минут опять лупит.

— Взаимозаменяемость номеров, чего же ты хочешь! — сказал Иванов, принимаясь за вторую кружку. — Огневая подготовка.

— Подготовочка еще та, это я знаю. Под Звоновом взяли в плен немецкого снайпера. Два креста на кителе, можешь себе представить, сколько он настрелял нашего брата. И всего месячные курсы окончил. Спрашиваю, как обучались? Просто, говорит. Каждый день шесть часов огневой подготовки на полигоне. Вот практика.

— А у нас черт-те знает чего только нет в программах. Вон артиллеристов учат. И ПХЗ, и строевая обязательно. Будто на фронте каждый день парады.

— Грешно хвалить противника, но приходится, — согласился Волошин. Он давно уже знал в характере Иванова этот критицизм, который свидетельствовал о наблюдательности друга, его нередкой готовности открыто выложить правду-матку.

— А почему — грешно? Насчет войны они ведь мастера, ничего не скажешь. Не зазорно кое-чему и поучиться.

— Поучиться, да, — сдержанно согласился Волошин. — Особенно что касается пехоты, это точно. Вон сколько у нас до войны было разных уставов по тактике — и все насмарку. Теперь в пожарном порядке сочинили новые: и БУП-один и БУП-два. Конечно, на другой основе. На той основе, какую навязала война.

— Да, да. Но это у вас, у царицы полей. У нас, в артиллерии, все по-прежнему. По-довоенному.

— У вас что, у вас математика. Функции углов одни и те же у нас и у немцев.

— Вот если бы еще к этой математике да побольше снарядов, — вздохнул Иванов. — А то, ну что за работа — на каждый выстрел разрешение у командира дивизиона просить. И так уж бережешь, как скупой рыцарь. Над каждым снарядом трясешься.

— Это конечно. Ну что же, дружище, хорошо у тебя, но надо топать. Послал разведчиков — жду результатов. Хотя бы косогор не заминировали. А то завтра будет сюрпризик.

Волошин вгляделся в свои швейцарские, было два тридцать.

— Не дай бог мины, — сказал Иванов. — Знаю.

— Под огнем тогда разминируй. Попробуй.