— Пить, дайте напиться! — басит артиллерист.

— Вам нельзя! — Лида Петушкова подносит к губам раненого флягу, смачивает их, пересохшие, запекшиеся.

— Хотя бы глоток!

— Говорю же — нельзя. Совсем нельзя!

— Ну тогда дайте ему, — артиллерист показывает рукой на соседа. Тот мотает головой. Наверное, у артиллериста такая жажда, когда кажется, что все на свете хотят пить…

С безымянной высоты, на которой еще стреляют, спускается в «долину смерти» группа раненых. Сопровождают их наши минометчики, которых Бородин разослал по траншеям. Один ведет обожженного танкиста с привязанной к груди рукой. На черном, обугленном лице светлеют живыми точками лишь белки глаз… Другие поддерживают раненых автоматчиков, пэтээровцев.

Впереди — двое, в их руках — носилки из жердей, застланных шинелью. На носилках лежит кто-то небольшой, укрытый с головы до ног плащ-палаткой. Сбоку идет Чопик — без каски, без пилотки. Гимнастерка на нем разорвана, из-под нее торчит вишнево-грязный, пропитанный кровью бинт. Сзади идет заплаканная, с осунувшимся лицом пулеметчица Дуся.

Мария взглядом спрашивает у Чопика: кто там?

— Капа… — или то шелест, или чьи-то слова.

Тишина, такая тишина, когда даже тяжелораненые замирают, сдерживая дыхание.

Молча идем назад…

В полдень на смену нашим автоматчикам пришли бойцы другой воинской части.

Старшина созывает бойцов Байрачного, минометчиков, пэтээровцев.

— Выходи, ребята! Кухня прибыла! — слышен то в одном, то в другом месте его хрипловатый голос.

— Не скажете, где она? — несмело спрашивает кто-то.

— А нос у тебя для чего? Ориентируйся по запаху! — гремит старшина, улыбаясь одними глазами.

Только теперь я увидел костлявую, немного сутулую фигуру Червякова-старшего. Радостно екнуло в груди. Я уже думал, что он лежит где-то там, в долине…

— Живы-здоровы! — приветствую его.

— И живой, и здоровый, только немного поцарапало, — дотрагивается рукой ниже спины. — Голову спрятал, она уже битая, так дали по… Это чтобы меньше сидел… А оно и ходить больно… Да ничего, скоро заживет. Ребята перевязали… А чего это вы здесь?

— Прислали на выручку… Но, видать, приживемся в роте лейтенанта Байрачного надолго: миномет наш разбило…

Червяков кашлянул, прикладывая по привычке ко рту бугристый, темный от земли кулак, хрипловато проговорил:

— Хорошо, что попали к нему, он мужик правильный.

Идем некоторое время молча, каждый думает о своем. Червяков, глубоко вздохнув, потер для чего-то широкой ладонью затылок и, блеснув на меня очками, совсем тихо сказал:

— Жаль ребят, что погибли в этом бою. Ведь это же только начало боевого пути нашей бригады, а их уже нет… Разве они могли представить себе, что так случится, когда шли добровольцами в бригаду?.. Надеялись дойти до Берлина, а не сделали и сотни шагов…

— На войне, — говорю ему, — трудно угадать, что тебя ожидает…

— Да, трудно, — соглашается Червяков. — Война очень жестокая, она никого не щадит, и в первую очередь — молодежь… Поэтому и обидно…

«Долина смерти», которую еще несколько часов тому назад ни одно живое существо не могло пересечь, неузнаваемо изменилась. По ней снуют бойцы, подъезжают машины с боеприпасами, с продуктами, курят дымом несколько полевых кухонь. Удивительно: смерть еще совсем близко, она вот — за безымянной высотой, а здесь уже кипит жизнь…

С этого холма, который возвышается над многими другими, видно далеко. Вокруг на несколько километров раскинулась степь, густо порезанная балками, оврагами, овражками. Кое-где зеленеют кучки кустарника, вдали синеют перелески, покрытые легкой летней дымкой. Виднеется и село Барилово.

Высокий холм, далеко с него видно. Но не всем, кто на него взбирался, посчастливилось любоваться широкой панорамой освобожденной нами земли.

Около зияющих вечной темнотой могил лежат те, кто не может, как мы, живые, окинуть глазом широкое приволье.

А вокруг стоят суровые, прокопченные пороховым дымом танкисты, автоматчики, пэтээровцы, разведчики, артиллеристы. Вижу своих минометчиков. Старший лейтенант Суница почернел, в серых глазах — тяжелая грусть.

Среди танкистов нахожу глазами старшину Марченко. Его красивое волевое лицо кажется окаменелым в своей суровости.

Девушки — их теперь в нашей бригаде осталось восемь — настороженно притаились — горечь потерь действует угнетающе… Лида Петушкова кусает ногти, нелегко ей, бедняжке. Дуся выплакала глаза над Капой, они теперь сухие и воспаленно-красные. Марии здесь нет, она готовит раненых к эвакуации.

Разговоры вполголоса, будто каждый боится нарушить покой павших товарищей…

Возле братской могилы в стороне выкопали отдельную. Для славной пулеметчицы Капитолины Шмелевой…

Стоит возле покрытой плащ-палаткой Капы ее командир Петр Чопик. Вместо пояса у него — пулеметная лента с патронами. Стоит с потемневшими, будто застланными хмарью, глазами, с опущенной головой, стоит как воплощение скорби: он потерял не только верного боевого товарища, он потерял любимую.

Начальник политотдела бригады подполковник Богомолов произносит краткую прощальную речь. Перечислив имена павших, говорит, что в будущих сражениях мы отомстим врагу за смерть наших товарищей, за горе их матерей, жен, сирот, любимых…

Склоняется знамя бригады над погибшими, а потом, взмахнув огненным крылом, взлетает вверх. Раздается троекратный залп из всех видов оружия…

Забелели на холме деревянные обелиски с именами похороненных. Пока что деревянные…

Санитары под командованием Марии Батрак укладывают раненых в кузов машины. Среди раненых и Гриша Грищенко. Я смотрю на его обескровленное лицо с потрескавшимися от жара губами; мне тяжело расставаться с ним. Ведь нас накрепко связала сама судьба.

…Тогда, в начале войны, нас было трое. Нет, нас было несколько тысяч юношей, еще не обмундированных, не вооруженных, не обученных военному делу, но уже сведенных вместе.

С Кировоградщины, из западных районов Николаевщины, из шахтерских поселков Криворожья по пыльному знойному бездорожью стекались в Днепропетровск пешие и конные, мобилизованные и добровольцы.

В Днепропетровске полевые военкоматы наскоро формировали из прибывших маршевые команды и отправляли их эшелонами на восток.

Но нашей команде не суждено было далеко уехать: вблизи станции Синельниково немецкие «юнкерсы» догнали и разбомбили эшелон. С тех пор мы продвигались пешком. Днем отдыхали, скрываясь от вражеской авиации в подсолнечнике, в кукурузе или садах. А только начинало смеркаться — отправлялись в путь. Колонна наша каждый день увеличивалась: присоединялись к нам днепропетровцы и запорожцы. Уже остались позади Чаплино, Покровское, Гуляй-Поле, Пологи, Андреевка. Каждую ночь отмеряли километров сорок.

В начале этого необычного похода мы объединялись по принципу землячеств. Ребята из одного колхоза или сельсовета держались отдельными стаями.

У Гриши Грищенко, с которым я как-то сразу сошелся, — ведь мы же земляки, — был старший брат Александр. Человек недоверчивый, мнительный. Как-то устраиваясь на отдых, Грищенко-старший расположился в стороне от товарищей.

— Здесь будет безопаснее, — сказал он, подкладывая свой сидор под голову.

Он имел над нами власть командира, хотя никто его на такую должность не назначал. Только его младший брат позволял себе подтрунивать над ним. Только он один не признавал над собой власти старшего брата.

Однажды остановились на берегу степной речки возле Бердянска. Объявляется «хозяйственный день». Стираем пропотелые, пропитанные серой пылью рубашки, штаны, носки и портянки. Купаемся. Прошел слух, что из нашего пополнения будут формировать воинские подразделения и части. Ребята договариваются держаться вместе, чтобы попасть в одну роту или в один взвод.

А после обеда команда: «Смирно!»

Перед нашей шеренгой прохаживается незнакомый лейтенант в новеньком обмундировании, в начищенных до блеска сапогах. Выжидает, видно, пока командир наведет порядок. Командир нашей маршевой группы, как и мы, в гражданском — наверное, недавно призван из запаса. Внешне он ничем не отличается от нас, и команда его звучит, кажется, не совсем авторитетно. В строю переговариваются, покашливают… В конце концов командиру это надоедает, и он, не дождавшись полной тишины, выкрикивает: