— Шеренга, слушай мою команду! Кто имеет высшее или незаконченное высшее образование — два шага вперед!

Тех, кто вышел, — было их человек пятнадцать, — незнакомый лейтенант стал записывать в свою тетрадь.

— Это их отобрали, чтобы учить на лейтенантов, — с нескрываемой завистью шепчет сосед слева. — За месяц-два все командирами станут, все с кубиками будут ходить.

Лейтенант, закончив записывать, подошел к нашему командиру и что-то тихо сказал. Тот, гордо подняв голову, снова приказал:

— Все, кто имеет среднее образование — общее или специальное, — а также незаконченное среднее… Два шага вперед!

Я поглядываю на Александра, поглядываю — и подаюсь грудью вперед.

…Через несколько дней узнаем, что тех, у кого высшее и незаконченное высшее образование, посылают в артиллерийское училище. А мы, вчерашние десятиклассники, еще должны пройти медкомиссию, а тогда уже скажут, кого куда.

— Нудная штука эти училища, — говорит Александр. — Сейчас воевать надо, а не отсиживаться по углам.

— Без учения не повоюешь, — ответил брату Григорий.

И мне показалось, что этот разговор — продолжение давнего спора между ними.

— Лучшее учение на поле боя, — не сдается Грищенко-старший.

— Оставь глупую болтовню! — сердится Гриша. — Ты лучше скажи, как командир нашего отделения, когда же нам выдадут обувь и одежду? — Он посматривает на свои разбитые парусиновые туфли, которые совсем не идут к военным бриджам. — Вдруг начнутся дожди, не в чем будет на кухню сбегать.

…За полтора месяца беспрерывного марша мы совсем обносились. А октябрьские зори даже здесь, в Приазовье, частенько серебрят пожухлую траву и солому густым инеем. Ходят наши ребята будто гусаки с красными лапами. С обмундированием тоже беда приключилась. Завезли гимнастерки первого и второго роста, а штаны — четвертого и пятого.

— Попадете в училище — там обмундируют с ног до головы. Будете ходить в новеньком, как с иголочки… Только не знаю, кто же немца будет бить, когда пойдем все в училище…

Мы с Гришей молча переглянулись.

Наш учебный батальон расположился на южной окраине села. До кухни далековато, она в центре, возле пруда. За едой бегаем по очереди. Вот уже почти неделю я хожу на кухню вместе с Александром. Навстречу — беженцы. Случаются и военные обозы с различной поклажей, с ранеными.

— Выходит, фронт уже совсем близко, — тихо говорит Александр, показывая глазами на свежие бинты раненых бойцов. Будто в подтверждение его слов, где-то за горизонтом на юго-западе вспыхивают далекие зарницы. — Нас могут сцапать здесь, как мышей. Обойдут с севера и с юга, возьмут в огненные клещи, а через море не убежишь… Тогда и будь здоров! Да еще обороняться нечем, кроме учебных винтовок с дырками — никакого оружия. — Саша глубоко вздыхает. — Эх, неохота вот так сразу… Неохота…

— Командование, — говорю, — знает обстановку не хуже нас. Нужно будет, так отведут нашу дивизию подальше в тыл.

— Знает, знает! — передразнивает меня Александр. — Черта лысого оно знает… Говорили, что последним рубежом для немца станет Днепр. А на самом деле? Киев сдали? Сдали! Днепропетровск, Полтаву. Теперь уже к Харькову подбираются… И мы можем не сегодня завтра в мешке оказаться.

— Ну, так пойди в штаб, пусть дают оружие.

Грищенко оглядывается вокруг, нет ли кого поблизости, и переходит на глухой шепот:

— Нужно потихоньку махнуть отсюда, пока не поздно. Понял?

— Куда же ты махнешь? Думаешь, в маршевую легко попасть? Так тебя на первом же повороте схватят, и будет судить военный трибунал как дезертира…

Заслышав чьи-то шаги, замолкаем. Навстречу идет комендантский патруль. Их пятеро, у одного на боку висит кобура.

— Чего шляетесь так поздно?! — грозно спрашивает тот, что при оружии. Но, заметив в наших руках котелки, примирительно советует: — Нужно раньше ходить за ужином.

Мы ничего не отвечаем. Стоим, пока их шаги не затихают вдалеке.

На юго-западе, над самым горизонтом, все мигают и мигают зарницы. И от тех немых вспышек становится тревожно и жутко. Неизвестность пугает. Идем молча. Уже сворачивая во двор, где в сарае расположился наш взвод, Александр толкнул меня локтем и остановился:

— Нужно к фронтовикам пристать. Понимаешь? В действующей части — ты с оружием! Тогда и чувствуешь себя уверенней даже перед лицом врага… А тут черт знает что! Детсадик какой-то устроили…

— Так подай рапорт на имя командира, просись на фронт.

— Будто на рапорт кто-то обратит внимание… Не та, брат, ситуация…

Молчу. Куда бы ни махнул из воинской части, все равно здесь тебя будут считать дезертиром.

— Ну, так как, согласен? — настаивал Александр.

— Нет. Не пойду я никуда. Это дурное дело… И тебе не советую. Хватит об этом думать, пока не поздно.

— Эх, ты… — подчеркнуто пренебрежительно бросил он и первый побрел неслышными шагами в темноту.

А если бы и в самом деле сбежали мы на фронт? Как сложилась бы моя жизнь? Где бы я оказался?

Мог ли я предвидеть в те дни, что дорога моя на фронт будет такой причудливой, что она проляжет через уральский город Челябинск?.. Конечно, нет. Вот что значит судьба! Очнулся от воспоминаний — вижу бригада растягивается в длинную колонну. Но что это? Первый батальон идет без остановки, а другие понемногу отстают, совсем пропадают за белыми сугробами…

— Выходит, что и на этот раз нас послали к черту на рога, — бурчит Губа, вернувшийся недавно из госпиталя вместе с Гришей Грищенко.

Побурчит, побурчит и перестанет. А главное, делает все как надо.

Конечно, нелегкая служба у солдат, немало испытаний на нашем пути, но мы знаем: на нас, рядовых тружениках войны, держатся все победы. Недаром так уважал, так любил солдата сам Суворов.

— Терпите, казачки, — говорю хлопцам, — атаманами будем.

…С какой радостью ступили мы на землю родной Украины, как замерло мое сердце, когда увидел я побеленные мелом, крытые камышом хатки села, чем-то похожего на мое.

Не буду рассказывать, как наш танковый корпус громил вражеские тылы под Ямполем, как встречали нас на Тернопольщине в марте 1944 года…

…На окраине Гримайлова, откуда только что выбили немцев, возле нашего танка собралась толпа народу. О чем-то шептались, говорили. Потом подошел ближе дед в выцветшей шляпе с пером, в латаном сером кожухе.

— Значит, вы — советские? — в голосе больше сомнения, нежели интереса. — Но ведь все говорят, что фронт еще где-то возле Винницы, а вы тут…

— Советские, советские! — усмехаемся, показывая звездочки на своих ушанках. — Разве не видите?

— Вижу, детки, вижу. — Он дрожащей рукой касается танкового крыла. — Ой, мощное! Слава Ису, слава Ису, что уже здесь…

В такие минуты сердце наполняется особенной радостью: и ты вместе с другими товарищами по оружию несешь людям избавление от фашистского ига…

«Интересно, о чем хочет говорить со мной Быков? Если приглашает, наверное, неспроста…» Становится холоднее. Поднимаю воротник шинели, глубже втягиваю в него голову. Вечереет. Ребята дремлют. Чтобы не свалиться с танка, привязываем себя к скобе тренчиком. Тренчиком или крепкой веревкой — что у кого есть под рукой. Заснешь, пусть как угодно трясет и подбрасывает, не страшно.

Ребята облепили танк со всех сторон. Сидят и впереди, и на крыльях, и возле башни — где только можно примоститься. Я, Николай Губа и Грищенко Гриша — на жалюзи. Здесь от нагретого мотора тепло, будто на печи. Не помню, как и задремал. Проснулся от взрывов. Снаряды рвутся левее и немного сзади. Вздыбливается земля. Взлетают вверх кусты.

— Засек, гад. Вот он. — Грищенко кивает на синеватые холмы, что виднеются впереди.

Останавливаемся на берегу небольшой красивой речушки Гнилки.

Между танками — силуэты в белых полушубках.

Кто-то хрипловато кричит:

— Правее! Правее, говорю! — И разбавляет свой крик крутым матом. Пошла беготня! Передний танк, видно, хотел перебраться на другой берег через деревянный мост. Теперь из-под обвалившегося моста виднеется лишь башня. Двое копаются возле машины, наверное, прилаживают тросы, чтобы вытянуть «тридцатьчетверку».