Вот и наш черед. Молоденький лейтенант — командир танка, высунувшись чуть ли не до пояса из башни, осматривает сквозь сумерки берег замерзшей реки.

— Чего торчишь! — кричит ему командир танковой роты. — Ты что, асфальт ищешь? Некогда! Давай вперед!

— Хочу туда, где шире плес. Когда широкий разлив, значит, там мелко. Лед прогнется ко дну, и мы по нему перелетим.

— Жми! — Комроты сердито сплюнул и побежал к своей машине, придерживая планшет.

Снаряды рвутся ближе.

Наш танк сдает назад, потом берет разгон. Легкое покачивание снова убаюкивает… Но уже через несколько минут холодные брызги в лицо — и я просыпаюсь.

— Вот так газует! — кричу Грищенко. И в то же мгновение чувствую, как вместе с танком проваливаюсь куда-то вниз. Трещит лед — и жгучая купель обдает меня всего, с ног до головы. Что-то яростно зашипело, зашкворчало, забулькало и стихло. Отталкиваюсь от брони, бросаюсь в шуршащее месиво…

Экипаж и несколько автоматчиков по колено в воде столпились возле башни на затопленном танке. Какой-то шутник кричит нам:

— Ребята, подогните штанины, а то забрызгаетесь!

Ледяная вода колет тысячами иголок, обжигает тело. Иногда она доходит до подбородка. Дно вязкое, еле вытаскиваешь ноги.

Вокруг полыньи виднеются черные фигуры.

— Давай сюда, сюда ближе! — наклоняются к воде.

Наконец добрался до кромки льда, хватаюсь за нее одеревеневшими пальцами. Чьи-то крепкие руки хватают меня за воротник. И вот я уже на льду.

Гришу тоже вытащили с большим трудом.

Десантники, которые ютились возле башни, будто на островке, перебрались по перекинутым доскам на лед. Чтобы просушить обувь, уселись на теплые жалюзи машины, которая еще не ушла на переправу.

— Вот тебе и Марафонов. Устроил нам купель, а сам сухой выскочил, — сопит Губа, натягивая мокрые сапоги.

— Где там сухой! Всему экипажу досталось, — бросил Байрачный. — Хорошо, что под лед не шуганули. Кормили бы раков…

Меня бьет дрожь, хотя, кажется, я уже не чувствую холода.

Танки прогромыхали вверх по течению — наверное, там нашли брод. Остался еще один, невдалеке. Он сердито рычит, дергается, готовый рвануть вдогонку за остальными. От него легким шагом ступил к нам на лед командир МБА[1] капитан Походько.

— Лейтенант Байрачный, оставайтесь со своими здесь. Взять на танки вас не можем — застынете. Вот там, на горе, — он показал рукой на темную полосу леса, — есть изба. Обсушитесь. Догоните нас с основными силами бригады.

— Есть, догнать с основными силами! — устало отвечает Байрачный и протягивает мне флягу: — На, глотни, согреешься.

Спирт обжег горло, печет внутри.

— А моя фляга, когда кинулся плыть, с вещмешком пошла на дно.

— Вот жалко, — горюет Николай Губа, — теперь бы она очень пригодилась.

— Не жалей, — бубнит Грищенко, — была бы голова на плечах…

— Ну, ребята, забирайте манатки — да побежим, а то уже все в инее, — то ли приказывает, то ли приглашает Байрачный и, чавкая сапогами, направляется к лесу. Грищенко и я обгоняем лейтенанта, Николая Губу и тех двоих, что из нового пополнения. Когда уже приблизились к одинокой избе, что в глубине просеки, длинноногий Гриша вырвался вперед, и в это время в черном провале окна блеснули синеватые вспышки. Дробно рассыпалась автоматная очередь. В то же мгновение падаю по фронтовой привычке. Откатываюсь к заснеженной куче хвороста. Грищенко тоже упал. За моей спиной несколько сухих коротких очередей — это бьют наши автоматчики. Кто-то швырнул гранату. Всплеск желтого огня на подоконнике. Взрыв. Прислушиваемся. Где-то по ту сторону хижины приглушенный чужой разговор и тяжелое шарканье нескольких пар сапог. Стреляем вслед.

— Не тратьте даром патроны! — кричит Байрачный. Подбегаем к Грищенко. Он лежит лицом вниз, раскинув руки, будто обнимает землю. Осторожно переворачиваем на спину. Где он лежал — на снегу темное пятно.

Заносим Григория в избушку лесника. Байрачный ругается:

— Драпали бы в свой фатерлянд без оглядки. Так нет, еще и огрызаются.

Ругает меня и Гришу, что зря спешили к этой треклятой хибаре. А сам же рванул сюда первый.

В избушке, кроме старого топчана, ни мебели, ни утвари. Видно, хозяин уже давно ушел отсюда. Николай Губа сгребает возле печи перетертое — наверное, немцами — сено и разжигает под сводом огонь.

Хорошо, что кто-то из танкистов догадался наделить нас сухими спичками, а то бы и огня не добыть…

Вместе перевязываем Гришу двумя полотенцами и разорванной рубашкой.

Гриша еще не произнес ни слова. Он лишь скрипит зубами и глухо стонет.

— Стародуб, ты оставайся с ним! — приказал мне Байрачный. — Ухаживай и оберегай. Только не прозевай, когда будет идти бригада. Пусть Мария или Лида срочно отправят его в госпиталь. — Лейтенант немного помолчал, будто взвешивая, говорить дальше или нет, и добавил: — А мы, для безопасности, прочешем лесок… Километров за пять отсюда есть хуторок. Думаю, там и обсушимся. Может, найдем медика или знахаря — приведем… Если бригада пройдет, скажи начштаба батальона, что я догоню вас в Копычинцах, а может, и раньше.

Вот так и осталось нас двое — двое на всю окрестность, а кажется, на весь мир: тяжело раненный Гриша Грищенко и я.

Окошко напротив печи я заслонил охапкой сена, целый стог стоит за избой. А то, что выходит на просеку, занавесил шинелью, замаскировав таким образом наш нехитрый костер. В избе не так теперь дует, хотя холод собачий, пронимает до костей.

Снимаю с Грищенко мокрую телогрейку, накрываю его той, что висела у огня, она не сухая, но теплая — нагрелась.

— Как тебе, Гриня? — спрашиваю тихо, чтобы не разбудить, если задремал. Не спит, отвечает:

— Болит, очень болит… И не только в груди, даже голова… А бригады все еще нет?

— Нет, — отвечаю, рад уже тому, что он заговорил. — Скоро подойдет…

Гриша тяжело вздыхает:

— Видно, не дождусь… Жаль… Сыграю в ящик… Хотя и ящика-то не будет.

— Ну, что ты, Гриня! — не хочу даже слушать. — Что ты!

— А так хочется еще пожить. Особенно сейчас. Ведь скоро освободят наши края. Кировоград, видишь, освободили в начале января, значит, скоро и до наших мест доберутся… Как там дома, как Орина?..

Гриша отвернулся от огня и прикрыл серые глаза темными лучами ресниц.

В лесниковой избушке, где мы приютились, выбиты окна, сорваны двери с петель. Гуляет такой сквозняк, что мгновенно тушит щепку, когда я беру ее из огня, чтобы зажечь самокрутку. Холод свирепый, с одежды, которая сохнет возле печки, капает вода и замерзает на полу.

Гришино лицо в бледных отсветах огня кажется не розовым, а темно-синим, как спелая слива. Мокрый, взлохмаченный черный чуб, обрамляя лицо, придает ему выражение трагической обреченности. Гриша стучит зубами, дрожит, как будто в лихорадке, и тихо, монотонно постанывает. Наверно, холод мучает его не меньше, чем рана.

Я тоже едва сдерживаю дрожь и все же пытаюсь подбодрить Гришу. И на мне мокрая одежда, но мне теплее, ведь я все время двигаюсь: то подбрасываю хворост в огонь, то переворачиваю с боку на бок нашу одежду, чтоб быстрее высохла, то осторожно выглядываю в проемы окон: не подкрадываются ли к нашему убежищу гитлеровцы? Возле того, что смотрит на просеку, я подолгу задерживаюсь. В конце просеки темнеет полоска дороги, и мне кажется, что из-за черных кустов вот-вот вынырнут наши танки…

Однако оттуда не долетает ни единого звука, и меня это очень тревожит. За окном белеет в мягком сиянии луны заснеженная просека, виднеется темная полоса разбитой танками дороги, круто спускающейся к замерзшей реке. На ней, как и час тому назад, ни души. Тишина такая, что от нее звенит в ушах. И меня пронимает еще большая тревога и за Гришу, и за себя. Мы во вражеском тылу, далеко за линией фронта. А эта избушка не стала бы для нас западней. Вдруг наткнется на нее группа вражеских солдат — что тогда? Имеем всего один автомат с тремя рожковыми магазинами, трофейный «вальтер» да две гранаты. Надолго ли этого хватит, чтобы защищаться?! А отойти куда-нибудь с Гришей я не могу: он ранен в грудь. Ему бы оказать медпомощь и быстрее отправить в госпиталь… Но кто это сделает, когда наш санпункт находится где-то с главными силами бригады?