Говорю об этом Грише, но он не соглашается.

— У меня и так болит все, а на них всю душу вытрясешь… Лучше обождем наших. Почему ты ничего не говоришь и все торчишь около окна? — еле слышно спрашивает Грищенко. — Боишься прозевать наших?

— И наших, и немцев. Если они забросают нас гранатами, тогда уже и наши ничем не помогут…

Тишина, слышно, как под печью шуршат мыши. Дважды скрипнул топчан. Я помогаю Грише удобнее уложить ноги.

— Они у тебя такие длинные, что их и здоровому тяжело тянуть.

— Не я их, а они меня… Оттого, что длинные, и напоролся первый. На коротких не выскочил бы наперед, и пуля бы досталась кому-нибудь другому…

Наша одежда почти высохла. Лишь от сапог идет белый пар. Я их повесил на палки, поставил над раскаленной плитой вверх подошвами. Хожу по избе, обмотав ноги портянками.

— Все не могу вспомнить, был Чопик на нашем танке после обеда или не было его? — Грищенко поворачивает ко мне свое потемневшее, искаженное болью лицо.

— Я тоже не помню. Если был, тоже принял ледяную ванну… Догоним наш батальон, узнаем.

— А догоним ли?..

Поколдовав немного возле санок, возвращаюсь в избу. В ней уже потеплело.

Грише, наверное, становится хуже: обескровленный, обессиленный, он совсем обмяк, лежит, безвольно свесив с топчана длинные руки. Стонет хрипловато, глухо. Мне от этого делается жутко.

— Гриша, дальше оставаться здесь нельзя ни минуты. Тебе необходима немедленная помощь.

Он смотрит на меня равнодушным взглядом и молчит.

— Я наладил санки, — говорю ему, — поставил крепкие поручни, они удержат боковые доски — не вывалишься… Одежда уже высохла, так чего же нам ждать? Лейтенант Байрачный, наверное, надеется, что нас подобрала бригада. А ее, видишь, нет. Возможно, пошла другой дорогой. Давай поедем к развилке, там наверняка кого-нибудь встретим. Знаешь, тылы долго тянутся за бригадой…

— Я же до санок не доползу, — упирается Гриша.

— И не нужно. Я их сюда затяну.

Потом заношу охапку соломы, смешанную со льдом и снегом, расстилаю по полу от топчана до дверей сеней. Развернув розвальни, ставлю их впритык к топчану. Переворачиваю на них Грищенко. Накрываю его еще и своей шинелью — мне и без нее будет жарко.

— Ты тяжеленный, как мешок соли, — говорю ему, с трудом выволакивая санки во двор. — Тут на снегу будет легче.

— Только бы не трясло, — беспокоится он.

— Не будет трясти. Это же не на танковой броне.

Впрягаюсь по-настоящему. Проверяю, все ли на месте: автомат — на груди, рожки и «вальтер» — в голенищах, гранаты — в карманах. «Лишь бы посчастливилось нам, лишь бы посчастливилось».

— Ну, так что, поехали?

— Поехали, — отзывается Гриша.

Заскрипели полозья. Мы двинулись.

Посматриваю на луну. Она уже совсем скатилась с небосклона.

Заснеженная просека спускается по крутому склону к дороге. С горы санки сами летели, я лишь правил. Но когда мы выехали на дорогу, по которой должны были попасть на развилку, все изменилось. По этой дороге вечером прошли танки, смешали снег с песком. К тому же теперь мне нужно было двигаться в гору. Едва ползу, даже в глазах темнеет от натуги. «Ну, — думаю, — если с такой скоростью будем передвигаться, до развилки доберемся не скоро…»

— Не дотянешь… Брось, сам иди…

— Не мели чепухи.

— Дашь мне свой вальтер, если что…

— Если не замолчишь…

— Лежачего не бьют.

— Теперь и лежачим достается.

Сворачиваю на обочину. Тут снег нетронутый, покрытый ледяной коркой. Полозья проваливаются, и сани оседают в снег по самое дно. Все же мне кажется, что здесь легче.

Оглядываюсь на Гришу, не свалился ли. Он срывает с обвисших веточек стеклянные палочки сосулек и засовывает их пригоршней в рот.

— Выбрось! — кричу.

Гриша пугается, но через мгновение принимает такую позу, будто ничего не было. Так ребенок, пойманный на шалости, прячет руки за спину, наивно считая, что никто ничего не заметил…

Он украдкой дохрустывает то, что схватил. Молчит.

«Выбраться бы как-нибудь наверх, а там будет легче, там дорога почти ровная до той долины, где развилка», — подбадриваю себя. Ватник расстегнут до пояса, но сорочка прилипла к спине. Чуб взмок. От меня валит пар, как от загнанного коня. Хоть и медленно, но все же я продвигаюсь вперед.

После небольших передышек, чтобы собраться с духом, я наконец выволок сани на крутой холм, на самую вершину.

— Ну, Гриша, — перевожу дух, — теперь мы покатим быстрее. Наш вездеход пойдет по ровному, как по маслу… Отдохнем, перекурим — и в дорогу.

Вижу, мой оптимизм что-то не веселит Гришу.

Он молчит — наверное, санки его совсем доконали.

Приседаю возле него, на край санок.

— Не замерз?

— Да нет… Только ты из меня своим дерганьем всю душу вытряс. — Через минуту говорит: — Смотрю я на тебя, Юра, и думаю, какой же ты дурень! Бог совсем обошел тебя, даже немножечко мудрости не дал.

— Ты о чем?

— Какого же беса переться нам по бездорожью к развилке, если бригаду можно было встретить возле переправы. Это же так просто. Проехались бы санями по замерзшей реке несколько километров — и все.

— Ведь мы же не знаем, где та переправа, может, до нее далеко?

— Не думаю. Помнишь, ее отыскали вечером за каких-нибудь полчаса, значит, недалеко.

— Чего же ты не сказал об этом еще там, возле хибары?

— Тогда не думалось…

— Ну, возвращаться уже не будем… Будешь курить?

— Меня и без того тошнит.

Я скручиваю папиросу.

— Знала бы Мария, что такое случилось, прилетела бы сюда.

— Может, и прилетела бы, — соглашается Грищенко. — Только не по той причине, что ты думаешь. Просто она рада помочь каждому.

Чиркаю спичкой, закуриваю папиросу. И в это же мгновение — неожиданно — автоматная очередь. Я даже подскочил: не разберу, откуда бьют. Трескотня, сухая, колючая, слышится со всех сторон. И все же толкаю сани с придорожья в кусты.

Теперь слышу: стреляют из леса, наверное, разрывными пулями, потому и кажется, будто палят со всех сторон. «Вот влипли так влипли!»

— Неужели немцы? — всполошился Гриша.

— А тебе не все равно? Вот они и добьют тебя. Сделают то, для чего ты просил пистолет.

— О, нет! Это не одно и то же… Погибать, как дурной теленок, без боя, не собираюсь.

Достаю из-за голенища «вальтер».

— Держи. Обойма полная. Может, пригодится. Если бы это были наши, то прежде чем стрелять, они окликнули бы. Да чего им, скажи, слоняться?

— Это правда, — соглашается Гриша.

Оставляю его в укрытии за вывороченным бурей деревом. Крадусь к дороге. Залегаю в кустах на снегу. Нам будет плохо, если они переберутся на эту сторону дороги; с Гришей не убежишь. Должен их не пустить! Разве что обойдут…

Боюсь даже пошевельнуться. Прислушиваюсь. Немая тишина. Луна еще освещает дорогу, искристо мерцает изморозь. Но лес, что за дорогой, уже темнеет. Чего доброго, немец еще подползет незаметно к дороге. Один прыжок — и уже он на этой стороне.

Слышу: голос, потом несколько сразу, заговорили наперебой, на чужом языке. О чем-то, видно, спорят.

«Почему не стреляют? Почему не нападают на нас? Может, думают, что нас здесь много?»

Хрустит ветка — это чуть ли не напротив меня. Я молчу, выжидаю… «Ну, ну, — думаю, — вылезай на дорогу — я тебя угощу!..»

Но там снова затишье. Лежу. Никогда не думал, что попаду в такой переплет. Если повезет из него выбраться — больше не буду отставать, не буду отлучаться от своих. Вместе, кажется, и сам черт не страшен.

Когда я тащил санки, было жарко, а теперь, лежа на снегу, замерзаю. Время идет, между тем из-за дороги ни звука… «Может, их там уже и нет, может, они подались в лес? А там Гриша?..»

Громко кашлянул и сразу же откатился в сторону.

— Рус! Рус!

Молчу. «Сейчас, — думаю, — крикнет: «Сдавайся!» И начнет агитировать…»

Но слышу совсем другое: