— Рус! Гитлер капут!

— Капут! — говорю. Но не выхожу из укрытия. Лежу, держа наготове автомат.

— Рус, не стреляйт! Мы не стреляйт!

— Ком, ком! Иди, не бойся! Какому черту ты нужен!

— Не подпускай! — стонет Гриша. — Обдурят!

— А я их держу на прицеле.

Из леса, боязливо пригибаясь, выходят три человека. Останавливаются посреди дороги, поднимают над головами оружие — и бросают в снег. Подхожу к ним, даю автоматную очередь туда, откуда они вышли: может, там в засаде четвертый? Забираю у них оружие, обыскиваю, нет ли пистолетов, и только потом веду к саням.

Гриша ругается:

— Может, они, гады эти, и продырявили мне грудь? Я их сейчас! — и наводит на немцев вальтер.

Я выбиваю пистолет из его рук. Кричу ему:

— Ты что!.. В своем уме?

— А… Они мою кровь пили, а ты за них!

— Гриша, лежи… У тебя — жар. Это опасно… Нужно спешить.

Он натягивает на голову шинель.

Двух немцев заставляю тащить сани, третий будет подталкивать.

Выезжаем на дорогу. Только теперь рассмотрел пленных. Обмундирование на них почти новое, но оно — не для нашей зимы, очень легкое. Вот и скулят от мороза. Тот, что сзади, показывает на следы танков и поднимает вверх два пальца:

— Цвай таге вир ляуфен вег…

Я понял, что два дня они бегут от наших танков.

Прятались по лесам, а дальше нет сил: и холодно, и голодно. Решили сдаться. «А, бандюги, вы еще и не такое испробуете, чтобы больше не зарились на чужое!..»

— Так зачем же было стрелять? — спрашиваю.

Немец показывает, что они стреляли вверх.

После долгого молчания отзывается Гриша:

— Хоть перед смертью покатаюсь на врагах. Все же легче умирать будет.

— Не умрешь. Теперь мы скоро к своим пристанем…

До развилки дорог добрались за какой-то час.

Пленные старались — или из желания согреться, или хотели показать свое усердие.

С краю дороги на перевернутом вверх дном ящике от армейской повозки сидят несколько мужчин. О чем-то говорят, курят.

— Где ты их подобрал? — спрашивает пожилой солдат у меня, кивая на пленных.

— Сами меня нашли…

— Ну и что теперь с ними будешь делать?

— Отправлю в штаб, а что еще?

— Очень им там обрадуются! — басит все тот же голос. — Теперь к ним нужно приставлять охрану, а людей и так мало… Мы же отрезаны от Большой земли — их туда не переправишь. Нашел ты себе мороку…

— А не брать в плен, злее будут. Наших больше погибнет даром.

— Да оно-то так, — соглашается, — стрелять, конечно, оно не того… но мороки с ними до черта…

Спрашиваю, прошла ли бригада и ее тылы.

— Танки и несколько машин с тентами проскочили давненько, а бригадные тылы где-то застряли. Сами их ждем.

— На санках, — говорю, — раненый. Его бы нужно в медсанбат.

— Пусть полежит и отдохнет, — отзывается бас, — что еще ему остается?

— Ждать нельзя. Прострелена грудь.

После глубокой затяжки тот же пожилой солдат невозмутимо говорит:

— Это не страшно. Залатают. Будет жить… Садись и закуривай, — подает мне блестящую коробку с табаком. — Когда людей больше, веселее…

Сажусь рядом с солдатом, трофейные автоматы кладу возле ног.

— А эти железяки исправные?

— Не проверял. Да, наверное, исправные, иначе бы эти фрицы их не носили.

— Это правда, — соглашается солдат, — немцы технику знают, не дурные. Но очень задиристые… А что выходит из этого? У меня дома кроме кур еще и кролики водятся. Так один кролик, так себе, рябенький, маленький, каждый день лезет к петуху драться. Иногда, правда, везет ему, прямо на спину петуху забирается. Но кончается тем, что петух, подмяв кролика, так долбит его, так собачит его, что пух летит. Однако пройдет некоторое время, кролик оклемается — и снова затевает. Так и немцы, сколько их ни колоти… зализав раны, снова лезут.

Пленные сгребают рассыпанное сено, усаживаются на него неподалеку от меня… В каждом их движении — лакейское смирение. Мне это не нравится. Басистый солдат угощает их табаком. Пальцами, похожими на грабли, неумело скручивают папиросы. Закуривают. Один сразу закашлялся, корчится…

— Привыкли к слабеньким сигаретам, а этот самосад им не по вкусу, — смеется мой сосед.

Двое молодых бойцов, что сидят за моей спиной, видно, из роты управления. Слышу, вспоминают в разговоре свою телефонистку «молодицу» Зину.

— А ее вчера наградили, — хвалится один.

— За что? — другой голос.

— Ну, за связь…

— С кем?

— Говорят, с помначштаба…

Оба заливаются по-юношески беззаботным хохотом.

А мне от этих подслушанных шуток почему-то невесело. Вспоминаю погибшую Капу, вспоминаю Марию. Может, в на них такие вот словоблуды льют грязь…

Рассказываю пожилому басистому бойцу о переправе через реку.

— Не иначе, — говорит он, — как ту речку запруживают где-то вверху на лето. А здесь, в низине, добывают торф. Образуются широченные ямы. Осенью воду пускают — и эти ямы становятся плесами… Поспрашивай местных жителей, они тебе расскажут… В один из таких плесов вы и угодили. Благодари бога, что неглубоко. Пошли бы под лед…

Только перед утром подкатила к нам первая колонна автомашин. Спешат за боеприпасами в Гримайлов, где находятся наши тылы и склады.

В кузове одной из машин настилаем сена, кладем Грищенко. Шофер дает газу. Вижу, Грищенко здесь намного хуже, чем было на санках: трясет на выбоинах, пронизывает холодный ветер. Утешает только скорость — летим так, что свистит в ушах. Грищенко молчит. Он, бедолага, видно, так намучился, что ему теперь все равно — куда его везут и зачем.

В кювете — обломки раздавленных танками немецких телег, трупы ломовиков, на них уже легла белым саваном изморозь. Чуть в стороне от дороги люди в гражданском копают яму. В стороне лежат трупы немецких вояк. Пленные, увидев это, погрустнели, отвернулись. Втягивают головы в поднятые воротники шинелей…

А еще вчера на этой дороге ничего не было. Значит, бой был здесь после нас. Наверное, наткнулись немцы на наши танки, когда драпали…

— Да, это вам не сорок первый, — говорит басистый. — Теперь они мечутся, как напуганные крысы. Пусть запомнят: не будет пощады душегубам, не будет! Пусть скажут об этом своим детям и внукам…

В Гримайлове узнаем от регулировщика, что медсанбата здесь нет, он прошел с основными силами бригады еще поздно вечером.

Эта весть огорчила и меня, и, наверное, еще больше Грищенко. Надеялись, что Мария Батрак, сделав перевязку, немедленно отправит его в армейский госпиталь… А оно вот что…

Отыскиваем медсанчасть бригады.

Наше появление не обрадовало медиков, они уже готовились к маршу. Но мы же не виноваты, что такое случилось. Грищенко заносят в избу.

Я стою возле дверей, жду, когда кто-нибудь выйдет, чтобы расспросить, как и что.

Через полчаса выходит капитан медслужбы — русокосая, пышногрудая, статная женщина.

— Как там он? — нетерпеливо спрашиваю.

— Вы о ком? — поднимает брови.

— О Грищенко, ну, о том, что ранен в грудь.

— А… Сейчас отправим в госпиталь.

— Это я понимаю. Хочется знать, как он себя чувствует, есть ли надежда на спасение?

Она пожимает плечами. Зеленоватые большие глаза косят мимо меня на дорогу — там стоит группа офицеров, наверное, ждут ее.

— Ранение… тяжелое, — вздыхает врач. — Потому-то ничего определенного сказать не решаюсь. Все может быть… — На ее глаза набегает туча.

— Благодарю, товарищ капитан…

— Привет гвардии! — кто-то кричит ей с улицы.

Не торопясь она сходит с крыльца.

— А вы не горюйте, — кивнула мне головой. — Будем надеяться на лучшее.

Я зашел в избу. На соломе, застланной одеялом, полулежит, опираясь на руку, Грищенко. Он весь обмотан бинтами. Похож на веретено с белой пряжей. Натягивают на него сорочку и гимнастерку. Готовят к отправке в армейский госпиталь.

— Иди уж Юра, догоняй своих, — голос его ослабевший, тихий.

— Успею. Мне еще нужно к майору Быкову.