Ему могло быть известно, кроме того, то морское предприятие, о котором упоминает в своем "Завещании" Август,[70] относящееся к 5 г. н. э., в результате которого кимбры, семноны и другие германские племена просили римлян о дружбе. Вероятней всего, именно эти события имеет в виду Страбон (VII, 2, 1), сообщающий при упоминании о кимбрах и о занимаемом ими полуострове на Северном море, о священном сосуде, посланном ими в подарок Августу вместе с посольством, просившим о помиловании и покровительстве.

Цезарь, дважды побывавший в Британии в 55-54 гг. до н. э. и достигший во вторую кампанию р. Темезы (Темзы), своим подробным описанием географического положения острова и быта его обитателей[71] дал в руки Страбона материал для критики сообщений Эратосфена и Гиппарха, основывавшихся на Питее. Однако эта критика была плодотворна лишь в отношении установления более правильного представления о размерах острова, весьма сильно преувеличенных Питеем. Что же касается его формы, то Страбон, как и Цезарь, воспроизводит определение Эратосфена, представлявшего Британию со слов Питея, но в угоду своему стремлению к геометризации - в качестве треугольника. При этом Страбон допускает весьма существенную и не совсем понятную по своему происхождению ошибку относительно положения Британии перед европейским материком, принимая во внимание те поправки, какие были им сделаны к вычислениям Питея и Эратосфена при определении размеров острова.

Одновременно с этим выясняется также и совершенная ошибочность его представления о форме и протяжении берега северо-западной Кельтики. Так, Страбон замечает (IV, 5, 1), что Британия одной из сторон своего треугольника обращена к кельтскому берегу, равному по длине, составляющей 4300 или 4400 стадий, соответствующему берегу Британии, тянущемуся от устья Рейна до Аквитании и Пирены, т. е. до самых берегов Испании. Это значит, во-первых, что Страбон представлял себе кельтское побережье от Пиренеев и до Рейна протянутым в виде почти прямой линии с юго-запада на северо-восток, не образующей ни Бискайского залива, ни полуострова, значительно выступающей к западу Арморики (Бретани).

В другом месте Страбон, правда, говорит о том, что осисмии и венеты (см. выше) живут на мысу, выдающемся в океан (IV, 4, 1), но тут же оговаривается, что мыс этот далеко не так велик, как утверждает Питей. Необходимо признать, что, критикуя Питея и Эратосфена, Страбон исходил все-таки из тех же самых, что и они, представлений о соотношении размеров Кельтики и Британии, допустив при этом ошибки, которых избежали названные его предшественники, лучше и правильней представлявшие себе кельтское побережье Атлантики и положение Британии перед его северной частью.

Весьма вероятно, что эти ошибочные представления Страбона восходят в данном случае к Полибию, как и во многих других связанных с критикой Питея и Эратосфена местах, причину же этих аберраций, может быть, надо усматривать в шаткой локализации Эстримнидских островов, связывавшихся не только с Кельтикой" но и с Северной Испанией (см. выше).

Страбон упоминает о нескольких островах близ Британии, называя из них один лишь остров Иерну (Ирландию). Он сообщает о нем еще меньше, чем Цезарь, ссылаясь на свое незнание и на дикость его обитателей. В то время как Цезарь помещает остров Иерну к западу от Британии, определяя его размеры в половину против нее и упоминая наряду с Иерной еще и о. Мона (Энглиси), Страбон, характеризуя Иерну как остров, занимающий большее пространство в длину, нежели в ширину, помещает его к северу от Британии (IV, 5, 4) и называет пределом обитаемой земли (1, 4, 3), полагая о. Туле необитаемым и не давая веры сообщениям о нем Питея.

На этом исчерпываются знания Страбона о северных странах, основанные на великих открытиях IV столетия до н. э. и значительно пополненные сведениями, полученными в результате римских завоеваний во времена, близкие к началу н. э. Несмотря на обильный новый материал, находящийся в распоряжении Страбона, он не чужд, как мы видели, глубокого скептицизма по отношению к данным и выводам своих предшественников, касающихся, в частности, европейского северо-востока, его географии и этнографии населяющих его племен; он предпочитает отговариваться незнанием там, где его предшественники располагали сведениями, не пользующимися с его стороны по каким-либо причинам доверием.

Еще более, чем к Питею, он строг к географам Северной Скифии, ограничивая свой кругозор в пространстве черноморским и каспийским бассейнами, а во времени - периодами, преимущественно ему непосредственно предшествовавшими. Страбон касается древних наименований лишь в порядке отступления от своего повествования, довольно грубо, скомпанованного, как мы убедились, из весьма противоречивых сообщений его многочисленных и разнохарактерных источников.

Историко-географические труды, возникшие в Риме в эпоху республики под пером Катона, Варрона и Корнелия Непота, до нас не дошли, а от географических экскурсов "Историй" Саллюстия сохранились лишь сравнительно немногочисленные отрывки. Поэтому очень трудно высказать какое-либо суждение о предшественниках Помпония Мелы и Плиния в латинской географической литературе. Но насколько можно судить по трудам этих последних, географическая наука развивалась в Риме хотя и всецело на основе греческой географии, однако воспринимала греческое наследство своеобразно и далеко не полностью.

Если описательная часть "Географии" Страбона и построена по принципу перипла в угоду традиции, сложившейся еще в ионийскую эпоху, то Страбон все же ни на минуту не забывает о том, что его "География" - это география земного шара. Что же касается Помпония Мелы, а в значительной степени и Плиния, то несмотря на вводные заявления или на отдельные замечания, разбросанные в "Хорографии" и в "Естественной истории", их землеописания - это, как и у ионийцев, география земного диска или, точнее, того, что римляне называли "кругом земель" (orbis terrarum).

Если и согласиться с тем, что географические сочинения Мелы и Плиния основывались преимущественно на латинских источниках, - мнение, которое, однако, не так легко было бы обосновать ввиду недостаточности прямых данных, с одной стороны, и многочисленных следов использования греческой литературы, с другой, - пришлось бы принять, что эти латинские источники представляли собой компиляции греческих периплов и землеописаний, возникших, вероятно, в большинстве случаев в эллинистическую эпоху, но содержавших данные, восходящие к древнеионийской науке.

"Хорография" Помпония Мелы была составлена не позже 43 г. н. э., что явствует из содержащегося в ней указания на предстоящий триумф императора Клавдия в связи с Британской экспедицией (II, 96). Она является не только наиболее ранним чисто географическим сочинением, сохранившимся в латинской литературе, но и отличается при всей ее компактности всеобъемлющим характером. В этом смысле она могла бы быть сопоставлена лишь с "Географией" Страбона, от которой разнится не только объемом и отсутствием интереса к математической и астрономической географии, но также и тем, что Мела не ставит перед собой утилитарной цели. Его сочинение не могло служить для практических надобностей полководца или торговца ввиду отсутствия в нем путевых подробностей и указаний на разделяющие те или другие пункты расстояния. "Хорография" Мелы могла служить поучительным и занимательным чтением, удовлетворяя лишь наиболее общим и отвлеченным географическим интересам. И в этом смысле отсутствие у Мелы внимания к теоретической географии представляется чрезвычайно характерной чертой; оно свидетельствует не об индивидуальных склонностях автора "Хорографии", а о принципиальном отрицании значения теории, которое в качестве реакции на контроверзы и практические затруднения, стоявшие перед александрийской математической географией, давало себя достаточно остро чувствовать уже и в рамках греческой науки в трудах Полибия, Посидония, Диодора. Что же касается римской литературы, то ей ввиду слабого развития математических знаний отсутствие интереса к теоретическим вопросам и математическим расчетам свойственно в еще большей степени.