— Это ложь! — Дик даже вскочил, так что боль ударила в голову, но он не умолк: — Когда муж и жена любят друг друга, то Бог радуется, потому что это Он первый создал так, чтобы люди могли любить друг друга, и сказал, что человеку нехорошо быть одному! Он сам заключает каждый брак! И Христос сотворил свое первое чудо на свадьбе! Когда муж и жена любят друг друга, то все ангелы поют и смотрят с неба прямо на них!

— Вот как? — Моро тоже поднялся. — Тогда чего ради тебе разбили лицо? И почему ты грезишь не о браке, а о военизированном монастыре?

Дик не нашелся, что ответить. Лед почти растаял, и холодные струйки бежали по его руке к локтю, капая на пол, и выпитое бренди стало отдавать перегаром. Но, видимо, именно бренди придало его мыслям необычную легкость, и ответ, до которого он иначе додумался бы только возле лифта, вдруг выскочил сам собой:

— Вы же видите — я слишком глуп, чтобы понимать женщин.

Моро засмеялся — ответ ему явно понравился.

— Иди-ка спать, Суна-кун, — сказал он. — И… не делай глупости.

Дик понял, о чем он: не нужно рассказывать леди Констанс о том, что Моро оправдал его обманом.

Поначалу он собирался воспоследовать этому совету. Честно собирался. Но он все никак не мог уснуть, крутился на постели, мешая Динго, который, видимо, почуяв что-то, уснул рядом, и в конце концов встал с постели, оделся и вышел, закрыв за собой дверь.

— Что я сделала не так? Где допустила ошибку?

Бет смотрела исподлобья взглядом, который ей самой, наверное, казался упрямым, но Констанс полагала его просто тупым.

— Я не объяснила тебе, что хорошо, а что плохо в этой жизни? Я не водила тебя в церковь, запрещала исповедоваться? Я находила тебе плохих учителей, я не поддерживала тебя, бросала в одиночестве со своими бедами? Как та получилось, что ты в свои пятнадцать лет не знаешь, что можно делать, а чего нельзя? Ну, скажи мне, где я допустила ошибку?

Бет была из той породы людей, в которых отвагу пробуждает гордыня. Она вздернула подбородок и сказала:

— Наверное, вы не должны были брать меня из приюта, сударыня. Наверное, я не очень-то подхожу на роль дочери такой безупречной матроны.

— О нет, Бетси, ты больше не будешь этим торговать, — первоначальный гнев Констанс, когда она боролась с желанием разбить в кровь эту хорошенькую оливковую мордашку, уже прошел — теперь осталось только глухое раздражение. — Твой моральный кредит исчерпан. Твой поступок осудят и остальные гемы — Рэй, Том, Остин, Бат и Актеон. Твоя трусость перешла ту границу, за которой может называться естественной человеческой слабостью — и сделалась просто подлостью.

— Я ничего такого не сделала. Дик пострадал из-за мастера Аникста. Я не виновата, что этот человек сначала бьет, а потом разбирается.

— А тебе совершенно необходимо было привлекать его внимание? И чье бы то ни было вообще? Чего ты хотела, поднимая крик?

— Да ничего я не хотела! Я очень, знаете ли, больно ударилась, когда падала с лестницы! Наш прекрасный и замечательный Дик Суна толкнул меня так, что я навернулась.

— Я его понимаю.

— Еще бы, сударыня. Вы никогда меня не любили. Вам всегда было все равно, что со мной — лишь бы на мне можно было воспитывать своих подданных! От вас только и слышно было, что испытания посылает нам Господь, и нужно нести свой крест — а сами вы никогда не знали, что это такое — быть другой!

На этом отвага Бет закончилась и она втянула голову в плечи, ожидая еще одной оплеухи. Но ее не последовало — Констанс не собиралась выдавать ей индульгенцию этим унижением. Вместо этого она сказала:

— Ты разбудишь Джека или дядю Августина своим криком.

Они стояли в коридоре возле каюты, и больше всего на свете Констанс хотелось загнать Бет в постель и избавиться от нее на сегодня таким образом — но она чувствовала, что сказано еще не все, что должно быть сказано.

— Ты все время переводишь разговор на мою перед тобой вину, — продолжала она. — Что ж, видит Бог, я признаю себя виноватой, и только это мешает мне выдрать тебя как следует. Я всегда была противницей телесных наказаний, но сейчас чувствую, что в них есть какая-то необходимость: по крайней мере, человека, который не видит своей вины, можно заставить страдать. Мне все равно, из каких соображений ты решила обольстить Дика — зная тебя, я могу предположить хотя бы простое любопытство. Это удар по моему самолюбию матери и воспитателя — но заслуженный и вполне переносимый. Я пытаюсь пробудить в тебе совесть не ради себя, а ради мальчика, которого ты заставила страдать от неподдельной любви, а сама предложила ему пошлый романчик, да еще и смертельно обиделась на него за то, что он отверг эту подачку. Бет, я бы простила тебе блуд — но не такую пошлость. И не трусость.

— Я не нуждаюсь в вашем прощении, мадам, — Бет сжала губы.

— Прекрати, пожалуйста.

— Нет, мадам. Такое низменное существо, как я, не достойно именоваться вашей дочерью. Отныне я буду с вами на «вы».

— Марш спать. Я надеюсь, до утра эта дурь у тебя пройдет.

Бет хлюпнула носом и отправилась спать. Войдя в комнату, Констанс услышала, как она рыдает в подушку. Констанс снова разозлилась, потихоньку достала наушники, подключила к сантору и улеглась, слушая старинные песни Тир-нан-Ог. Нет, ну что же все-таки не так? Как это могло случиться, как она упустила девочку, позволила ей превратиться в совершенно бездумную вертихвостку? Господи, я виновата. Наверное, все дело именно в том, что она привыкла эпатировать одним своим видом, и вошла во вкус эпатажа ради эпатажа. Неужели за всеми ее выходками стояло именно это — желание любой ценой оказаться в центре внимания? Нет, глупости. Воображать Бет Геростратом в юбке — недостойно. Наверное, в ней все же была какая-то симпатия к Дику. Но как можно было так фатально не разбираться в людях? Как можно было из всех молодых людей мира выбрать именно того, кто неспособен на легкие, необязательные отношения? А может, в этом была детская ревность? Констанс не скрывала того, что Дик нравится ей. Неужели Бет просто приревновала ее к мальчику? Все равно мерзкий поступок.

Ей что-то еще не понравилось. Ах, да: Дик ушел с Моро. Он больше ничем не выдал своей обиды на экипаж — но он ушел принять помощь от вавилонянина, и Вальдемар ударил его в спину… Это было ужасно, с этим нужно было разобраться, но… мальчик наверняка уже спит, все, кроме вахтенных, тоже спят. Это может потерпеть до завтра.

Гитара и скрипка умолкли — и теперь Констанс слышала, как сопит Бет. Можно было засыпать — она вынула из ушей наушники — но сон не шел.

И тут в дверь тихо поскреблись.

Констанс встала, набросив кимоно поверх ночной рубашки. Открыла дверь.

В коридоре переминался с ноги на ногу Дик. Лицо его распухло от удара, синяк был ужасным: он начинался на лбу, через раздутую переносицу перетекал под глаз, и, слегка бледнея над верхней губой, на подбородке краснел недоспелой сливой.

— Миледи, — сказал мальчик. — Я должен кое-что рассказать.

— Ричард, — она подавила зевок. — Это не может подождать до утра?

— Нет, наверное. Вы меня извините, но завтра мне, может, смелости не хватит…

У нее упало сердце. А что, если…

— Говори, — она пригласила его в каюту и усадила к столу. — Ну, так в чем дело?

Он потрогал языком разбитые губы.

— Мастер Морита… ну, короче, он наврал. Он не слышал и не видел… нас.

У Констанс стало холодно в животе. Да когда же закончится этот кошмар, кому, наконец, верить?

— Ты хочешь сказать, что на самом деле Бет призналась…?

Дик качнул головой и поморщился.

— Нет, миледи. Все было как он рассказывал. Я потому и не спорил тогда, что все было так.

— Но ты же сказал…

— Он соврал, что слышал это. Оно так все и было, честно, но мастер Морита просто догадался, потому что это похоже на жену Потифара и на Федру с Иппоритом…

— Ипполитом, — машинально поправила Констанс. — Что же это получается, Дик?