Дик заставил себя проглотить возмущенный возглас — и услышал нечто, от чего его сердце просто встало поперек груди:

— Если бы ты родился в Вавилоне, ты был бы среди тех, кто примкнул к дому Рива на всю жизнь.

— Неправда!

— Правда. Ты пилот по рождению — или, если хочешь, от Бога. Любого мира тебе будет мало.

— Я не убийца.

— Ты уверен?

Дик опустил ресницы.

— И потом, вопреки твоим представлениям, там хватало таких, кто ни разу в жизни не поднял руки на человека. Странствия интересовали Рива гораздо больше, чем война. Знаешь, на Старой Земле в древние времена были люди, называвшиеся норманнами. Их суровая земля не могла прокормить всех, кого производили чрева их женщин — и они уходили в море. Каждый мужчина их народа, если он был не трус, хотя бы раз в жизни ходил в вик, в военный поход за богатой добычей. Но сам поход, приключения и слава, волновал их куда больше, чем деньги. Они становились открывателями новых земель и основателями королевств. Они первыми пересекли великий океан. Они были ужасом южных королевств, в церквях тогда возглашали молитву: «Господи, спаси нас от гнева норманнов». Но именно их потомки первыми пошли в столь любезный твоему сердцу Крестовый Поход. Их кровь текла в жилах Готфрида и Танкреда. Вот, почему мне кажется, что, родись ты в Вавилоне, ты был бы Рива. Тебе не нашлось бы места больше нигде.

В этом была немалая часть правды. Дик не представлял себе жизни на планете. На любой. Не представлял себе жизни без прыжков от звезды к звезде. Дневное непрозрачное небо Мауи угнетало его — поэтому он любил ночи, когда видны звезды. И неужели в Вавилоне для таких, как он, и в самом деле не было другого пути, кроме как идти в пираты и убийцы?

Моро словно почувствовал что-то и, оторвавшись от своей работы (они вместе ухаживали за бустером, меняя удобрение в лотках), чуть наклонился, чтобы заглянуть Дику в глаза.

— Я понимаю, какую боль причиняю тебе, Львиное Сердечко, — сказал он. — Но и ты пойми: Рива не сводятся к тому, что они сделали на Сунасаки. Они — люди из плоти и крови, а не исчадия ада — и если ты готовишь месть, ты должен об этом знать. По большому счету, они сделали одну большую ошибку: попытались удержать захваченную власть, вместо того, чтобы отступиться от нее. Это послужило причиной всех дальнейших ошибок… и преступлений. Они боялись, что если они оставят безнаказанной Сунасаки — против них взбунтуется весь Вавилон. Вспомни о своем великом тезке, который без всякой жалости приказал перебить несколько тысяч пленных, когда Саладин стал тянуть с переговорами. А ведь ты не стыдишься из-за этого своего имени, и имени своего любимого корабля. Ты скажешь мне: Ричарда нельзя свести к этому приказу — как нельзя его свести к фамильной гневливости или к однополой любви. Но ведь и Рива не сводятся к резне в Курогава. Будь справедлив в своей ненависти, Дик. Ненавидь их за то, что они сделали с твоей семьей и твоей жизнью. Но не за то, что они исчадия ада — хотя бы потому, что это неправда, — с последними словами он поднялся и легким хлопком по плечу вернул Дика к работе.

Вечером, укладываясь спать, Дик сказал Рэю:

— Вы были правы, мастер Порше. Когда-то он служил Рива.

— Еще бы, — тихо прогудел морлок. — Туртана Рива я узнаю по запаху, за пять миль.

— А почему вы не скажете капитану?

— А зачем? Вы знаете, сколько людей Вавилона прошли через дома Рива и Кенан? Кенанцы были еще хуже — они поклонялись бесам и приносили им в жертвы сердца врагов. Раз ваша инквизиция отпустила его — чего я буду встревать? Доносчиком я сроду не был.

Глаза Дика привыкли к темноте, и теперь он различал на фоне стены профиль Рэя.

— Вы принадлежали им, мастер Порше. Какие они были, эти Рива?

— Почему были? Они и сейчас где-то есть. До сих пор не найдена Картаго. Что, интересно сличить мой рассказ с его словами? Ладно, мастер Суна. Мы умели сочинять песенки, но не знали, что такие люди называются поэтами. Рива в странствиях и в войне — поэты, если такое бывает. После драки они сходились и обменивались сложенными стихами, но и сама драка была как стихи. Выйти двумя штурмовыми катерами против линейного корабля и победить его… или не победить… Это было красиво. Я там был морлок, грязь под их ногами — но я гордился тем, что я грязь под их ногами, а не под чьими-то еще. Боевой конь ставит себя выше не только рабочей коняги, но и ее хозяина. Весь Вавилон — большой кусок дерьма, и тот, кто уходит туда из дома Рива — достоин сожаления, а тот, кто никогда не хотел подняться к звездам и рвануться в неизведанное — тот просто грязь. Они презирали богатство. Корабли должны быть самыми лучшими, морлоки — самыми тренированными и сытыми, одежда — удобной и красивой, жилье — теплым и просторным, а остальное — грязь. Сегодня надеть на себя золотое запястье, завтра подарить его девке. Старые морлоки рассказывали мне, как Солнце вызвал к себе во дворец тайсегуна, который был прежде Темного Шнайдера. Экхарт Бон, тайсегун Рива, одел двух своих телохранителей в самую новую и дорогую наноткань, украсил их золотом и драгоценными каменьями, а сам шел с ними одетый в черное хлопковое кимоно. Он уже знал тогда, что Кенан вытребовали у Солнца его голову, и показывал свою смелость и свое презрение к карманному царьку Адевайль. Весь двор и сам Солнце был одет в то же самое, что и два морлока-охранника… — Рэй засмеялся. — Хотите знать, какие они, мастер Суна? Они — лучшие. Они сожрали мою жизнь, сделали меня чудовищем — но я почти не в обиде.

— Мастер Порше, вы… ненавидите их?

— Конечно. Но не за то, за что вы думаете. Когда в Синдэне я понял, что я человек — я понял и то, что заслужил разделить славу Рива. Но Рива не дали бы мне разделить ее. Мы дрались и умирали ради этой славы вместе с ними — а слава вся доставалась им. У меня не было даже имени, которое я мог бы выкрикнуть в лицо врагу прежде чем убить или умереть. Вот, за что я ненавидел Рива и ненавижу их до сих пор.

— Вы с мастером Моритой как сговорились убедить меня в том, что Рива не так страшны, как говорят…

— Они страшнее, — прошептал Рэй. — Когда у них начались трудности с пилотами, они пытались использовать пленных имперцев… Тех, кто не ломался по их воле, они казнили. Мы, боевые морлоки, должны были разрывать их когтями заживо.

— Вы… это делали, мастер Порше?

— А если бы я ответил «да», мастер Суна?

После паузы Дик решительно сказал:

— Вы же не знали, что можно не подчиниться. И в Крещении вам простились все грехи.

— Неважно, делал я это или нет. Сделал бы по приказу. Мы верили, что мучительная смерть возвышает человека. Многие наши враги показали большую смелость.

Дика передернуло.

— Мастер Суна, вот что я вам скажу: вы бы помирились с мастером Кристи, что ли, — сказал Рэй. — Да и к Джеку вы не ходите.

Дик скрипнул зубами, и синяк тут же напомнил о себе. Стараниями Моро на следующий день юноша мог смотреть на мир двумя глазами, но еще долго видел свою переносицу без зеркала. Бет… При одной мысли о ней тошнит — но уже совсем не потому, что хочется плакать. Просто она мелкая стерва.

— Я подумаю, — сказал он.

Констанс долго не представлялся случай поговорить с Майлзом наедине — и наконец она, махнув рукой на приличия, заявилась к нему после вахты в каюту, как недавно к Морите. Шеэд в каком-то смысле представлял собой полный контраст с вавилонянином. Морита играл, причем, играл, не скрывая того, что играет и получает от игры немалое удовольствие. Шеэд был настолько естествен, насколько это вообще возможно. Энигматичность Моро предназначалась к тому, чтобы привлекать к нему нужных людей, а ненужных отталкивать — как раскраска бабочки, которая призвана действовать и на брачного партнера, и на врага, призывая первого и пугая второго. Майлз никого не пугал и не привлекал, он просто положил печать на свое прошлое, и, видимо, имел на это серьезные причины. Реонти, изгнанниками-отшельниками, становились те, кто совершил грех, настолько тяжелый по понятиям шедайин, что не видел себе после этого места в их сообществе — или понес утрату настолько тяжелую, что не в силах оставаться там, где даже вид соплеменников напоминает о ней. Именно поэтому расспрашивать реонти об их прошлом в любой форме было вопиющей бестактностью.