Ему показалось, что сказали они все вместе. И все же он еще долго продолжал стоять и смотреть, и тогда женщины по-настоящему вышли из себя, помянули и войну, и убитых на фронте мужей. Секретарь райкома пошел от них, глядя себе под ноги, и потом до вечера проговорил с председателем колхоза, все прикидывая и подсчитывая. Секретарь райкома даже упомянул о тракторе, хотя знал, что будет легче вспахать самому огороды Зеленой Поляны, чем выполнить свое обещание. И Лобов это понимал.

— Ну что ж трактор, — вздохнул он. — Нам обещают один, в колхозе посевная горит. А на огородах пусть уж кто как может. Что тут говорить зря.

Степан Лобов сидел на колоде, курил и думал. Еще рано и темно, председатель пока один. Проснулся не вовремя, чуть за полночь, и больше уснуть не смог. Думал о погибшей жене, о себе, о никудышных делах в колхозе. Потом не утерпел, натянул брюки и вышел, осторожно, стараясь не разбудить Егорку, прикрыл дверь. Многое вспомнил Степан Лобов, сидя на дубовой колоде, прислушиваясь к звукам начинавшегося дня. Медленно светало, еле-еле стала различаться земля под ногами. В разных концах села слышались голоса, скрип колодезных журавлей, стук топоров. Редко, далеко друг от друга кричали иногда петухи. Раньше, до войны, от петушиной зари звенело в ушах. Степан шевельнул обрубком руки. Пора бросать это дело, какой из него председатель. Да и беспартийный, пусть уж поставят кого-нибудь потверже, а ему не вытянуть. Вернулись здоровые мужики, грамотные, возьми хоть Кузьму Захарова, хоть Илью Попова — в армии до капитана дошел, а ему тут не вытянуть.

Степан не заметил, как подошел дед Матвей.

— Утро доброе, сосед, — сказал он, с размаху втыкая топор в колоду.

— Здорово, дед. На наряд?

— Какой там наряд, еще у Анисьи не окончил. Попросила баба рамы связать, двери навесить. Куда денешься, два с половиной плотника на все село.

Дед Матвей стал вроде еще выше, костлявее, с длинными сухими руками. Изо дня в день мастерил он что-нибудь по селу и только затемно возвращался в сырую землянку. Был он отличным плотником, и его разрывали на части. Весной он окапывал яблони в саду, сажал картошку в огороде. «На прокорм», — любил он говорить соседям, оставляя большую часть усадьбы некопаной, в бурьяне.

— Себе избу когда думаешь ставить? Дед Матвей вытащил кисет, покосился.

— Для меня ты, председатель, поставишь. С земляной крышей, вовек не прохудится.

— Рано, Никандрович.

— Да уж когда придет — не откажешь. Ни у кого из нас не спросится.

— Оно верно. А я думаю, сосед, в отставку. Не вытяну. Грамоты у меня четыре класса, ни к чему мне. На фронте будто и ничего. И в грязи, и в воде, и в снегу — ни одна к тебе болезнь не пристанет. А вернулся — мигом почувствовал. Тут ноет, там стреляет. Про жену узнал — совсем худо… Сам вижу — чахну. Спать не могу, Егорка сопит, а у меня в груди тиснет, того гляди — амба хватит.

Дед Матвей не ответил, не шевельнулся. Сидел истуканом и слушал, как неподалеку крикливыми голосами сзываются бабы пахать чей-то огород. Непривычная жалость охватила деда.

— Марья! Марья! Скорей! А то до наряда не успеем!

— Иду-у! Счас Дуньку разбужу за печью присмотреть.

Дед Матвей покачал головой. Чего там присматривать? Ясно, котелок лебеды не то щавеля стоит в печи. Лучше спать Дуньке — больше пользы.

Тяжелые думы у деда. Трудна, — к черту, неласкова жизнь.

— Нет, Степка, — сказал дед Матвей. — Прожил я больше шести десятков, седьмой пошел, а такого не пришлось видеть. Скажи ты… Чем хуже народу, тем злее на работу он становится, особенно бабы. Ты посмотри, прямо двужильные, в колхозе и дома. А харч — лебеда, конский щавель. Тут разве в твоей или моей бабе дело, председатель?

— А на что тебе баба, дед?

Дед Матвей бросил жгущий пальцы окурок.

— Тебе про Фому, а ты про Ерему, Степан. Проживешь с мое, тогда скажешь.

— Обиделся?

Дед Матвей встал, выдернул топор из колоды и пошел. И Степану некогда о нем думать, сходились люди. Уже несколько женщин насели на него с требованием найти наконец кузнеца — лопаты негде взять, тяпку некому отклепать. С чем работать, с чем в поле выходить? Прибежала хромая Фенька и, тряся перед носом кулаками, говорила, что больше не даст корову в борону и ко двору никого не пустит, что ей своя душа дороже. Подросток-конюх, невероятно маленький, которого все звали Петровичем, говорил, что овес кончился, и коням давать нечего, и на одной траве они не потянут. Бригадир жаловался, что на работу не вышли Манька Иванова, Дарья Карпова и еще одиннадцать человек. У Маньки толока, лес на избу возят, ушли из села еще затемно. Счетовод совал на подпись какую-то бумажку, а тракторист присланного из МТС наконец трактора напоминал о питании. Уже…

Впрочем, начинался еще один день. И Степану Лобову сейчас не казалось все таким мрачным, как ночью. Как мог он распоряжался, просил, советовал. У него в крови мужицкая хозяйская сметка, и распоряжался он хорошо, так не сумел бы никто другой. А если ему сказать об этом, он подумает, что над ним подсмеиваются, он никогда не поверит.

Поляков с вещмешком за плечами пришел в Зеленую Поляну под вечер. Его видели многие, и никто не узнал. Он постоял на околице, затем зашагал по селу, высокий и худой, с заросшим темной щетиной лицом. Он побывал возле магазина, у правления колхоза, у скотного двора, возле которого резвилось несколько телят красновато-темной масти.

Из окна конторы его видел Степан Лобов. Не признав земляка, равнодушно отвернулся и продолжал разговор о телегах. А Поляков прошел к усадьбе деда Матвея, встретив по пути Феньку хромую. Фенька потом говорила, что страшнее этого человека она в жизни не видела. Она клялась, что под его взглядом у нее совершенно отнялась больная нога, и ни о какой работе весь день она не могла и думать. Про Фенькину ногу слышали не раз, и ей не поверили.

Поляков сел у землянки деда Матвея. За незнакомцем подглядывали ребятишки.

— Сидит, — говорили они друг другу через час. Им надоело скрываться за кустами акации, и они вышли из зарослей, напрасно пытаясь обратить на себя внимание. Незнакомец лишь удобнее вытянул ногу и снова застыл.

Деду Матвею сообщили о нем еще по дороге, когда он возвращался вечером домой. Ребятишки тараторили, перебивали друг друга. Дед Матвей невольно ускорил шаг.

— Говоришь, страшный? — переспросил он Егорку.

— Страшный. Черный весь. И молчит.

— Молчит? А ты не бойся.

— Я не боюсь. Только он молчит.

— Пусть молчит. Что тут страшного?

Егорка подумал, стараясь шагать с дедом в ногу.

— Страшно, когда молчит, — сказал он. — А ты чего так бежишь, дед?

— Разве я бегу? — удивился дед Матвей.

— Бежишь.

— Ишь ты… Ладно, Егорка, пойдем тише.

— Пойдем.

Но дед Матвей уже не мог идти тише. Слишком долго он ждал, чтобы теперь идти тише. Десятки предположений родились в нем и исчезли, пока он разговаривал с Егоркой. И чем ближе дом, тем сильнее нетерпение деда Матвея, тем быстрее приходится идти Егорке. Было бы совсем плохо, если он и теперь ошибется.

Он узнал еще издали, несмотря на тихий вечерний сумрак. У деда Матвея хорошее зрение, в партизанах за полкилометра резал без промаха.

— Митька! — крикнул он, роняя топор и подбегая к неподвижно сидящему человеку и хватая его за плечи. Перед дедом Матвеем метнулись незнакомые, равнодушные, невидящие глаза, он уткнулся в голову племянника бородой. — Митька! — повторил он, тиская племянника, не заметив сначала, что тот словно неживой, с безвольно опущенными руками.

Он ничего не заметил и ничего не успел почувствовать, одинокий старый человек, кроме неожиданной радости возвращения близкого и дорогого существа, единственного оставшегося в живых.

— Митька, — шептал он снова и снова, жадно ощупывая плечи и голову племянника. — Митька, видно, и в самом деле бог есть, раз ты живой вернулся. Митька… Митька… Уходил мальцом, а смотри-ка! Настоящий мужик… Ей-богу, мужик!