— Прощай, мой старый добрый диплом! Плевать! Меня никогда особенно не привлекала профессия врача, — сказал Клиф Мартину. — Из меня, пожалуй, получится хороший маклер.

Он вышел размеренным шагом, прошествовал к декану и заявил:

— Вот что, декан Сильва, я зашел к вам мимоходом сообщить, что я решил бросить медицинский факультет. Мне предлагают хорошую работу в… гм… в Чикаго — да и вообще-то мне не нравится, как у вас поставлены занятия. Слишком много зубрежки и мало подлинно научного духа. Всего хорошего, док. Пока!

— Вввввв… — проговорил декан Сильва.

Клиф уехал в Зенит, и Мартин остался один. Большую комнату с окнами на улицу он сменил на каморку в том же пансионе, и в этой тесной берлоге, в унынии и одиночестве сидел и клял свою жизнь. Он глядел в оконце на незастроенный участок, где на покосившейся доске болталось полуободранное объявление о свинине с фасолью. Он видел глаза Леоры, слышал бодрящий вздор Клифа, и тишина становилась нестерпимой.

Однажды в февральские ранние сумерки настойчивый рев рожка привлек Мартина к окну лаборатории. Мартин глянул вниз и увидел умопомрачительный автомобиль: длинный, с громадными фарами — и выкрашен в кремовую краску. Мартин не сразу сообразил, что шофер, молодой человек в свободном кофейного цвета спортивном пальто, лихорадочном клетчатом кепи и огненном кашне, не кто иной, как Клиф Клосон, и что Клиф вызывает его.

Он поспешил сойти вниз, и Клиф закричал:

— Ну, парень! Как тебе нравится суденышко? Можешь ты поставить диагноз этого костюма? Шотландский шевиот, лиловый в искру, а? Дядя Клиф подцепил работу на двадцать пять кругляков в неделю, плюс комиссионные — продает автомобили. Эх, парень, я же тут пропадал в вашем медицинском болоте. Я могу продать кому угодно что угодно. Через год буду зашибать восемьдесят долларов в неделю. Садись, старик, везу тебя в Гранд и ставлю роскошнейшую жратву, какой ты сроду не запихивал в свой тощий организм.

Скорость, с которой Клиф вкатил в Зенит, — тридцать восемь миль в час, — считалась в 1908 году отчаянной. Мартин открыл нового Клифа. Шумливый, как всегда, он был более самоуверен, он горел проектами немедленного приобретения крупных денежных сумм. Волосы его, еще недавно вихрастые и жирные спереди, а сзади имевшие тенденцию топорщиться ершом, теперь лоснились от помады, и лицо было розовым, как после массажа. Он лихо затормозил у пресловутого Гранд-Отеля; перед тем как соскочить на тротуар, он сменил свои ярко-желтые автомобильные перчатки на серые с черной строчкой, которые тут же снял, торжественно проходя через вестибюль. Девушку у вешалки он назвал «дорогушей» и у входа в столовую обратился к метрдотелю со словами:

— А-а, Гэс! Ну, парень, как дела, как сегодня наше самочувствие, как поживает наш мучо фамосо мажордомосо? Гэс, позвольте вам представить доктора Эроусмита. Каждый раз, когда док явится сюда, извольте живо его обслужить — как вы умеете, когда захотите, и подать ему все, чего он пожелает, и ежели у него не хватит наличных, записать на мой счет. А теперь, Гэс, мне потребуется уютный столик на двоих, с гаражом, с горячей и холодной водой, и не соблаговолишь ли ты, о Густавус, дать нам консультацию по части устриц, закусонов и прочих атрибутов Лукуллова пиршества?

— Извольте, сэр, пожалуйста вот сюда, мистер Клосон, — расшаркивался метрдотель.

— Здорово я его обработал за две недели! — шепнул Клиф Мартину. — То ли еще будет!

Пока Клиф заказывал, у их столика остановился какой-то субъект. У пего был вид солидного коммивояжера, привыкшего в субботу вечером возвращаться в свой загородный дом. Он начал слегка лысеть, слегка полнеть. Очки без оправы посреди круглого гладкого лица придавали ему невинный вид. Он смотрел по сторонам, точно выискивая, с кем бы пообедать. Клиф вскочил, взял его за локоть и рявкнул:

— Ага, и ты здесь, Бэбский, старина! С компанией или один? Присоединяйся к Ассоциации любителей спорта.

— Хорошо, с удовольствием. Жена за городом, — ответил тот.

— Жми руку доктору Эроусмиту. Март, познакомься с Джорджем Ф.Бэббитом, он хохгечтимый зенитский король недвижимого имущества. Мистер Бэббит только что ознаменовал тридцать четвертую годовщину своего рождения покупкой первого автомобильчика у искренне вам преданного и всегда готового к услугам и прочая.

Ужин, по крайней мере для Клифа и Бэббита, был очень веселым, и когда Мартин составил им компанию по части коктейлей, пива и виски с содовой, он убедился, что Клиф — великодушнейший человек на свете, а мистер Джордж Ф.Бэббит — очаровательный собутыльник.

Клиф разъяснил, что с уверенностью рассчитывает занять пост директора автомобильного завода — в чем ему, невидимому, должно было помочь его солидное медицинское образование, а мистер Бэббит признался:

— Вы, друзья мои, гораздо моложе меня, лет на десять, и вы еще не знаете, что самое доподлинное наслаждение дает человеку общественная карьера, так сказать — служение идеалам. Между нами говоря: мое призвание — не сделки на недвижимое имущество, а ораторское искусство. Именно! Одно время я даже собирался изучить юриспруденцию и вступить на политическое поприще. Скажу вам по секрету (и попрошу не распространять), я за последнее время завязал неплохие связи — свел знакомство с идущими в гору молодыми политиками из Республиканской партии. Конечно, начинать надо скромно, но могу вам сообщить sotto voce[30], что к осени я рассчитываю стать олдерменом[31]. А от олдермена в сущности один шаг до мэра, от мэра — до губернатора штата, и если такая карьера покажется мне подходящей, почему бы лет через десять — двенадцать, в тысяча девятьсот восемнадцатом или двадцатом году мне не удостоиться чести представлять наш великий штат Уиннемак в Вашингтоне.

Рядом с таким Наполеоном, как Клиф, и таким Гладстоном, как Джордж Ф.Бэббит, Мартин горько чувствовал полную свою бездарность, отсутствие у себя деловой хватки и, вернувшись в Могалис, не находил покоя. Раньше он редко думал о своей бедности, но теперь при сравнении с пышным благоденствием Клифа его собственная обтрепанная одежда и тесная комнатушка казались ему позорными.

После длинного письма от Леоры, в котором она давала понять, что вряд ли сможет вернуться в Зенит, Мартин еще сильнее почувствовал одиночество. Не хотелось ни за что приниматься. В таком состоянии душевной лени он мерил шагами лабораторию во время занятий по начальной бактериологии, когда Готлиб послал его вниз принести для заражения шесть кроликов-самцов. Готлиб работал по восемнадцать часов в сутки над новыми опытами; он был издерган и взвинчен; приказания звучали у него, точно выговор. Когда Мартин сонно воротился с шестью самками вместо самцов, Готлиб на него закричал:

— Вы последний из идиотов, какие только терлись в моей лаборатории!

Слушатели, студенты-второкурсники, затаившие злобу на Мартина за то, что он и сам распекал их, захихикали, точно зверьки, и привели его в бешенство.

— Я просто не разобрал ваших слов. И у меня в первый раз вышла ошибка. Я не потерплю, чтобы со мной так разговаривали.

— Вы потерпите все, что бы я ни сказал! Грубиян! Можете взять шляпу и идти!

— Вы хотите сказать, что я больше не ассистент?

— Очень рад, что у вас хватило ума сообразить это, как ни скверно я говорю!

Мартин бросился вон. Готлиб вдруг словно растерялся и сделал было шаг вдогонку за Мартином. Но студенты, хихикающие зверьки, стояли в полном восторге, надеясь на продолжение, и Готлиб, дернув плечами, единым взглядом поверг их в трепет, послал наименее неловкого из них за кроликами и стал продолжать занятия до странности спокойно.

А Мартин, засев у Барни, глушил стакан за стаканом виски, после чего всю ночь прошатался один по улицам. С каждым глотком он убеждался, что имеет все шансы сделаться пьяницей, и при каждом глотке хвалился, что ему плевать. Будь Леора поближе, а не где-то в Уитсильвании, за тысячу двести миль, он кинулся бы к ней искать спасения. Наутро он еще нетвердо держался на ногах и уже глотнул виски, чтобы как-нибудь прожить это утро, когда вдруг получил записку от декана Сильвы, приглашающую его немедленно явиться для объяснений.