Бургомистр незаметно утер платком навернувшиеся слезы: он вспомнил свою молодость, уроки музыки, Балаганчик, в котором когда-то пел. Благодушно кивнул появившемуся рядом Снегирю, даже гостеприимно указал на пустое место рядом с ним, как вдруг его взгляд остановился на цыганке.

И тут время пошло вспять, а годы, словно книжные страницы на ветру, в одно мгновенье перелистнулись и раскрылись на главе о его молодости.

— Анна!.. — неуверенно окликнул цыганку Ленард. — Ты ли это?..

Была поздняя осень, когда хористка покинула Балаганчик и отправилась на поиски своего счастья.

Полгода, обходя город за городом, исходя все дороги, она искала приюта и понимание, но бедную женщину гнали отовсюду, а если и жалели, то оставляли всего на одну ночь, вместо платы заставляя вымыть пол или лестницу, а то и подмести весь двор.

Она родила сына в овраге, под вой ветра, недалеко от небольшой горной деревни. Проезжавший мимо на телеге местный староста оказался человеком добрым — он забрал её к себе, дал комнату на втором этаже, где она отогрелась, успокоилась, и уже спустя неделю стала учить деревенских детей музыке.

Она назвала сына Никколо (в честь великого Паганини). Мальчик рос спокойным, никогда не изводил ей душу плачем, наоборот: всегда улыбался и, лежа в колыбели, что-то пытался петь целыми днями. А по ночам ему пела мать:

Весной староста помог ей выстроить дом у подножия горы, и счастье не покидало её целых три года. И казалось: жизнь этой дружной маленькой семьи наконец-то обрела покой. Так казалось. Так хотелось… Но вот однажды…

Это случилось под вечер. У хористки была репетиция в сельской школе, а Никколо сидел у камина и слушал песню сверчка. Он уже не раз оставался в доме один. Да и разве сельский мальчишка боится чего-нибудь на свете? Живя рядом с лесом, он научился понимать его язык.

— С добрым утром! — шелестел ему Лес весенней листвой.

— Расти большим! — пела ему коноплянка.

— Будь счастлив! — трубил из чащи олень.

Дверь их дома, как и по всей деревне, почти никогда не запиралась, и сквозь сверчковое свиристение он услышал чьи-то тихие шаги на крыльце.

— Мама! — радостно бросился к двери мальчик.

Но на пороге стоял высокий незнакомый мужчина в черном, опершись на тяжелую трость.

— Здравствуй, Никколо! — сказал Незнакомец. — Я пришел за тобой. — Он протянул к нему руки и пристально глянул в глаза ребенку.

Ничего прежде не боящийся мальчик, вдруг затрепетал, как лист на ветру. Он хотел крикнуть, позвать на помощь, но не смог — он словно прирос к полу, а Незнакомец, как бы зная, что в доме больше никого нет, уверенно подошел к нему, цепко взял за шиворот и повел за собой.

Спустившись с крыльца, Незнакомец поднял его на руки, и они взлетели в звездное небо.

Пролетая над ущельем, он злобно усмехнулся и, почти без усилий оторвав от себя судорожно вцепившегося ребенка, бросил его в черную пропасть.

Опустившись затем у края ущелья, Незнакомец прислушался: ни крика, ни плача. Он удовлетворенно облизнул сухие губы и — пропал.

Мать вернулась совсем скоро. Какая-то тревога гнала домой.

Взбежав по скрипучему крыльцу в распахнутую настежь дверь, она пронеслась по всему дому, но сына нигде не было.

— Никко! — кричала она.

Угасали поленья в камине, где-то тоскливо поскрипывал сверчок.

Сын не отзывался.

— Никко, ты где прячешься?! — дрожал её голос, дрожали руки и колени.

— Никко!

Она выбежала в ночной сад, обогнула дом. Голые ветви яблонь постукивали по крыше.

— Никколо!..

Никого…

Она побежала в деревню, стучась в окна и двери… Лаяли проснувшиеся собаки, зажигались в домах свечи. Все бросились на поиски малыша.

Когда уже за полночь староста возвращался домой, везя в телеге поленницу дров, он с удивленьем увидел у деревенской околицы зажженные факелы и фонари. С нехорошим предчувствием он подъехал поближе и узнал горестную весть.

На мать было страшно и жалко смотреть: всегда красивая и стройная, с непременной улыбкой, — сейчас, в отсвете качающихся в чужих руках фонарей, она выглядела вмиг постаревшей, с ужасом в прекрасных глазах. Женщины плакали вместе с ней, но ничем не могли помочь.

На все вопросы старосты она бормотала только одно:

— Никколо! Его украли! Никко! Где ты, сынок?!

Староста крепко держал её за руку, пытаясь успокоить, хотя и сам не мог совладать с собой.

— Ах, Никко, Никко! — шептали его губы.

Несколько дней пролежала хористка без памяти, а если и пробуждалась на миг, то с почерневших губ срывалось одно только слово: «Никколо!» — Она и впрямь обезумела вконец.

В лечебницу её повез сам староста — небритый, с угасшим взглядом, ничего не видящий вокруг. А после, взяв свору охотничьих собак, он исходил с соседями все тропы в округе. Ни следа… Который раз простучал он каждый уголок чердака и подвала, спустился даже в печную трубу, звал мальчика, кричал ему — ни звука в ответ…

А спустя день, когда он поехал навестить хористку, — то узнал, что она сбежала, и где теперь — никто не знает.

Еще несколько дней староста изъездил все дороги, а потом прекратил поиски — хористка пропала так же, как и её сын.

Но она не пропала — она сбежала, чтобы найти своего Никколо.

Прошел месяц, другой, закончился один год и начался новый. Потом и он пролетел двенадцатикрылой птицей, за ним — еще, и еще, а она все искала сына и верила, что найдет.

В скитаниях несчастная женщина забыла: кто она и откуда, но имя её сына осталось в материнском сердце навсегда.

Однажды хористка встретила в пути цыган и пристала к ним. Они приняли несчастную в свой табор, и были уверены, что рядом с ними — старуха: так побелели её волосы, так покрылось её лицо морщинами.

Ей было хорошо у них. Она приняла чужие песни и обычаи, заботы и радости, и даже чувствовала себя частью этой веселой и шумной семьи. Ее научили находить целебные травы, распознавать ядовитые цветы, лечить заговором, угадывать судьбу. Она выкормила петуха, песни которого, по древнему преданию, — приносили счастье. И где бы она ни была, куда ни ходила, всегда на её руках был петух Рома. А её с тех пор так и прозвали: Женщина-с-петухом… Никто не спрашивал о её прошлом, а если б даже она захотела рассказать о своей жизни, то не смогла бы вспомнить: кто она и откуда. Лишь имя Никколо осталось в её разбитом материнском сердце…

…Теперь, на городской площади, когда Мелодия скрипача возвратила хористке память, к ней вернулись и годы, которые, казалось, были потеряны навсегда.

— Анна! — окликнул её изумленный Ленард. — Ты ли это?!..

— Я, — ответила рыжеволосая женщина. — А это — ты… И твоя дочь. кивнула она на Марию. — Мне рассказал о ней Снегирь. — Тут она обернулась к подмосткам, где столпилась вся площадь, восторженно аплодируя скрипачу: — А это — мой сын Никколо!

— Его зовут Антон! — возразила Мария, вскакивая на ноги.

— Не так важно его имя, как то, что он — жив! — согласилась Анна.

Ленард вытаращил глаза:

— Погоди! Постой!.. Ты сказала, что скрипач — твой сын?! Значит… и мой?!

— Ты не знал об этом… Да и я не догадывалась, что мой сын музыкант!.. Только медальон, что я надела ему при рожденьи — раскрыл эту тайну.

Мария с ужасом слышала весь разговор: если Антон — сын её отца, значит, он её брат! А их любовь?.. Как она сможет жить без него?.. Ее голова закружилась, ноги подкосились, и Мария упала на руки Снегиря.