Бородин пытался протестовать, но голос ему не повиновался, и он только замахал руками.

А Боткин между тем приговаривал над огнем:

Он и еще шептал что-то; Бородин разбирал слова, уже относящиеся к нему самому:

«…И секретарь, и дежурный член чего-то, и казначей. Ну зачем? Неужели другой не справится? А он близорукий, рассеянный. Попадется когда-нибудь с недостачей и угодит в тюрьму».

«Авось бог милостив…»

«Бедлам какой-то в доме,– продолжал Боткин.– Двери никогда не запираются. Со стола не убрано. Все говорят в голос. И за каждой мелочью-к хозяину. Соломон Мудрый…»

«Но я должен кипеть в этой гуще! – вскричал Бородин. Слово «кипеть» напомнило ему другое слово, очень убедительное.– Не забывай, что я прежде всего химик!»

«Прежде всего? – Боткин обернулся.– Вот эту химию твою…– И он закричал громовым голосом: – Туда! В огонь! – Он снова хлопнул в ладоши.– Ты музыкант прежде всего – вот ты кто!»

И он стал говорить страстно, горячо; убеждать Бородина в его музыкальном гении. Да, он выдающийся химик, но музыкант – великий! Боткин называл его Суворовым, который не знает поражений; доказывал, что он и завоевывает сразу, без усилий, то, чего другие достигают годами нечеловеческого труда. А «Князь Игорь», дело всей жизни, не закончен. И не будет закончен, не будет! А время бежит, бежит, даже в ушах свистит от этого бега.

И Бородин слышал этот свист и ужасался.

«И проживи мы еще хоть пятьдесят лет – здоровыми, крепкими,– и то ничего не успеем».

«Ну, пятьдесят лет – это много».

И Бородину стало опять легко, словно ему уже подарили эти добавочные пятьдесят лет.

Но вот уже не лес, а квартира Боткина, его кабинет, который он уже видел сегодня. Сегодня? Хозяйка дома Анастасия Алексеевна сидит в стороне с печальным видом.

«Вот в чем твоя беда,– говорит Боткин,– ты не сознаешь своего несчастия».

А легкости уже нет, напротив: тоска, тревога.

«Я очень уважаю твои научные заслуги, но господи,– потомки станут спорить, что было важнее у тебя: химия или музыка. И будут уверять, что одна другую питала…»

«Пусть спорят… Я ведь не услышу… А наука – это большая часть моей жизни… Это вся жизнь…»

«Да нет,– заговорил Боткин.– Я знаю, что в глубине души ты думаешь то же, что и я. Разве ты не хотел бы жить только для музыки? Разве это не самое дорогое, самое радостное в твоей жизни?»

«Пусть так. Но я не могу жить иначе…»

«Ты не живешь, ты только вертишься!»

«Я не могу гнать людей, обижать их, говорить: вас много, а я избранный. На каких весах это измеряется?» «На самых точных».

«Ну, пусть,– говорит Бородин,– ты прав: я страдаю, оттого что нет времени сочинять. По ночам не сплю, боюсь. Боюсь, что вдруг прервется нить, иссякнет вдохновение. Это уже и теперь происходит, если хочешь знать».

«Тогда спаси себя, пока не поздно! – гремело в ответ.– Пока не поздно, Бородин!»

«А может быть, уже поздно, почем ты знаешь?»

«Ну нет, я верю в тебя».

– …Роднуша, ты спишь?

Это Леночка. Но он чувствует потребность довести свою мысль до конца:

– Есть такие симфонии: отдельные партии неинтересны, а начнут исполнять всем оркестром – выйдет и красиво, и стройно, и осмысленно.

– Ты это мне? – спрашивает Леночка.

– Да. Это и тебе полезно. Так вот, я говорил о симфонии. Без второстепенных голосов ее не будет.

– Понимаю,– сказала Леночка.

– Так и моя жизнь. Много в ней нелепого, непонятного, как будто лишнего, безусловно вредного. Но это жизнь, и другой быть не может. Все необходимо для меня.

– Ничего у тебя лишнего нет,– говорит Леночка.

– А… Ну хорошо. Сейчас пройдет одурь. А этот Мамай – он вернулся?

– И снова ушел. Взял чемодан и отбыл.

– Господи!… Куда?

– В Нижний… А ты не забыл, что тебя ждут? Я тебе все приготовила.

Нет, он не забыл.

– А сколько же времени я… просидел тут?

– Целый час…

– Всего только? А я думал, что спал гораздо дольше.

– Да ты и не спал вовсе. Я заходила. Ты разговаривал сам с собой.

Как только он попадает к Корсаковым, вся суета и заботы мгновенно забываются. Лица, к которым он так привык, что не замечает в них перемены, рояль в середине комнаты, портреты с автографами, небогатое убранство… У Бородиных никогда не бывает так уютно, словно они с Катей и девочками живут в своей квартире временно, как на биваке. Здесь же все твердо, прочно. Наверное, нет такого кресла, о котором надо предупреждать: «Осторожно, у него ножка не в порядке». Катя даже к некоторым стульям и этикетки такие приклеила.

Сам Корсинька удивительно мил и радушен. Потирает руки, не знает, куда посадить. Его глаза за очками сияют от предвосхищения музыки, которую он уже отчасти знает. Но его радость неполна, пока ее не разделили другие.

Хозяйка, Надежда Николаевна, в светло-сером платье, стройная, с неизменной гладкой прической, которая так идет к ее строгим чертам, встает из-за рояля – это ее место,– чтобы приветствовать гостя. А Сашенька, полная противоположность сестре – с неправильным круглым личиком и пышными, взбитыми у лба и распущенными по плечам кудрями, вся порыв, огонь, Госпожа Неожиданность,– говорит о чем-то в углу с Дмитрием Стасовым [40] и громко смеется. Ее зрелая красота выступает сегодня особенно ярко. Ах, Сашенька, прелестная Анна-Лаура, отчего вы так легко отступились от Мусоргского? Ваш муж славный, симпатичный, умница, но он не нашего клана и оценить ваш талант не может, как мы. Верен ли слух, что он запрещает вам петь на сцене? И что вы, затмевающая знаменитых певиц, соглашаетесь остаться только любительницей?…Она кивает Бородину.

– Мне сегодня достанется,– говорит она со смехом.

О да, ей предстоит петь и Ярославну, и Кончаковну, и даже изобразить женский хорик. Впрочем, здесь Алина Хвостова [41] со своими ученицами; значит, женский хорик, может быть, и прозвучит. Мусоргского нет, а то он спел бы все мужские партии. Нет, вряд ли: в последнее время он сильно спал с голоса.

– Где он пропадает? – осведомляется о Мусоргском один из гостей.

– Вы это верно сказали: именно пропадает.– Владимир Стасов качает своей живописной головой, и общее настроение омрачается.

Люди вокруг разные, у них даже противоположные вкусы. Но музыка «Игоря» нравится решительно всем. Михаил Федорович, тот самый историк, который не признавал драматизма в сценарии оперы, слушает арию Галицкого с нескрываемым удовольствием. При словах:

«Пожил бы я всласть:

Ведь на то и власть…» – он даже подмигивает Бородину, и тот понимает, что значит это подмигивание: да, князь Галицкий отталкивающая личность, но музыка, его рисующая, совсем не отталкивающа – не может быть такой музыки. И в то же время она совсем не смягчает облика Галицкого, нисколько не оправдывает его: мы знаем, что он плох, музыка говорит об этом, а слушать нам приятно. Таково свойство музыки.

Плач Ярославны, ее сцена с обиженными девушками, которые просят заступиться за их подругу (как удачно выбран здесь народный пятидольный [42] размер), потом разговор Ярославны с обидчиком – ее беспутным братом князем Галицким, его издевательские ответы, ее благородный гнев – всем этим можно было насладиться сполна. И еще – глубоким вниманием, с каким гости Корсакова все выслушали. Когда же начался хор бояр: «Мужайся, княгиня, недобрые вести», и потом – пусть на рояле, но по-оркестровому грозно – запылал пожар и загудел набат.(Надежда Николаевна была мастером таких оркестровых звучаний на фортепьяно), Стасов даже встал с места и победоносно оглядел всех. И до конца сцены простоял так, скрестив руки на груди. А после широкими шагами приблизился к Бородину.