– Так что, все перемерли?

Лаборант скатал пластырь в липкий комочек, стряхнул в урну.

– Мыши-то из третьего сектора? Все. Позавчера еще. Уже исследовали и кремировали. Результаты записали. В обычном порядке.

Врач наклонился над умывальником, задумчиво помусолил мыло, сполоснул руки водой.

– Дрянь вакцина. Очередная неудача, коллега. Готовьте материалы.

Завтра отчет писать будем”.

Эльф дочитал до конца. Поглядел на Сатира, увидел, что тот укрылся пледом с головой и лежит, не шевелясь и не дыша, будто мертвый. Эльф тронул его, он едва заметно дернулся.

– Ты спишь? – спросил Эльф.

– Нет.

– Ну и что скажешь?

Сатир не ответил. Эльф повторил вопрос.

– Слушай, будь другом, принеси мне димедрола, – устало попросил Сатир.

Эльф опешил:

– Зачем? Ты ж никогда в жизни таблеток не пил.

– Ни видеть, ни слышать больше ничего не могу. Уснуть хочу. Принеси.

Пожалуйста, – закончил он почти с мольбой.

Эльф сходил в аптеку, принес Сатиру димедрол.

– Спасибо, – поблагодарил тот, глотая таблетки. – Только бы снов не было, – пробормотал он, укладываясь обратно в ванну.

Ему повезло. Он проспал без сновидений больше суток. Проснулся ночью. Из-за задернутых штор пробивались слабые лучи света ночного города. Сатир перевернулся на спину и стал глядеть в потолок.

Вспомнил рассказ Эльфа. Ему отчего-то стало холодно, как будто он получил горсть сырой могильной земли за пазуху. Сатир укрылся с головой и прошептал:

– А что, если высшая наша доблесть как раз и состоит в том, чтобы не дергаться и свято верить, что наши мучения и смерть нужны для какого-то высшего блага?

Он повторил это несколько раз вслух, словно хотел удалиться от вопроса и представить, что ему задает его кто-то посторонний.

– Сидеть в грязи, верить и смотреть, как умирают дети?! Как их превращают в скот?!

Он повторял эти слова снова и снова, распаляясь все сильней.

– Сидеть и смотреть? Смотреть, как умирают? Видеть, слышать и молчать? Смирение? Непротивление? Другую щеку подставить? Детей им отдать? Кровь, мозг, слезы, радость отдать? Не сопротивляясь? Не допуская насилия, ибо неправедно? Достоевский? Толстой? Праведники?

Да! Они все праведники! Одни мы гниль, потому что чужую боль терпеть не умеем!

Неслышно, как рассвет, в кухню вошла Белка. Подошла к окну. Дохнула на стекло, тут же ставшее белесым, и написала на нем “смерти нет!”.

Потом легла рядом с Сатиром и не вставала до самого рассвета.

Утром выпал снег, город закутался в белое, то ли как в саван, то ли как в подвенечное платье. Москва спрятала под дарованной небом чистотой всю грязь и гадость, в одночасье став светлей и чище. И, несмотря на то что над городом висела непроницаемая толща туч, верилось, что если прорваться сквозь нее ввысь, то увидишь солнечную корону, светлую и чистую, нерушимо сияющую в холодном синем небе.

Верилось, что солнце вечно, незыблемо и красиво.

Сатир вылез из ванны, подошел к окну, дохнул на стекло, как вчера

Белка. Долго смотрел на проступившую на стекле надпись “смерти нет!”. Когда она исчезла, он дохнул снова и опять смотрел на послание человека, не по фильмам знающего, что такое смерть.

Сатир завязал себе глаза пионерским галстуком и решил, что не снимет его, пока не поймет, страшно ли остаться слепым. Он ходил по квартире, держась за стены, всех, с кем встречался, хватал за руку, определяя, кто перед ним.

Через несколько дней Сатир начал привыкать к слепоте и ужесточил условия эксперимента. Он решил оглохнуть, чтобы еще сильнее изолироваться от внешнего мира. Вставил в уши кусочки ваты и попросил Эльфа залить их воском.

– Античный рецепт, – сказал Эльф, глядя, как мутные капли с оплавляющейся свечи падают на вату, белеющую в ушах Сатира. -

Упоминается то ли в “Одиссее”, то ли в легенде об аргонавтах. Давай другое ухо.

Сатир перевернулся.

– Ну что ж, – сказал Эльф, прежде чем начать. – Прощай, друг, больше ты нас не услышишь.

– Пока! – попрощалась Белка.

– Пишите мне письма по системе Брайля, – отозвался Сатир.

– Не потеряйся там, внутри себя, – попросила Серафима, и Эльф залил воском второе ухо.

Когда операция была окончена, Сатир медленно и немного неуверенно встал с пола, на котором лежал все это время, повертел головой, прислушиваясь, подошел на ощупь к окну, постучал по стеклу.

– Кстати, разговаривать я тоже больше не буду, – сказал он.

Эльф внимательно посмотрел на Серафиму.

– Все, что не может убить меня, делает меня сильней. Свобода или смерть.

Белка и Эльф выходили из кухни с таким же чувством, с каким уходят последние техники с космического корабля перед стартом, оставляя космонавта в одиночестве на пороге прыжка в черные ледяные глубины

Вселенной.

Потоки ужаса, рвущиеся изнутри, захлестнули Сатира. Тишина и темнота разбудили в нем все потаенные страхи.

Временами ему чудилось, что к нему тянутся острые крючья, что вокруг него пустота и он стоит на крохотном островке, балансируя над пропастью, что он окружен ордами маленьких пираний, которые сейчас набросятся на него, что сверху на него опрокинули ковш кипящей смолы и она через мгновение проглотит его голову, выжжет глаза, спалит волосы и потечет вниз, стаскивая с черепа изжарившуюся кожу. В такие часы Сатир не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, лишь издавал нечленораздельные звуки, похожие на хриплое карканье.

Порой ему казалось, что он действительно ослеп и оглох и никогда больше не увидит света, не услышит ни человеческой речи, ни музыки.

Не увидит, как капли дождя падают на озерную гладь, выбивая крохотные водяные столбики, как вырывается из зарослей цветущего терновника вспугнутый дрозд, как ветер поднимает в мае метель из лепестков дикой груши, как встает над землей яркая и трепещущая, будто живая, радуга, как бьется в ладони литой бронзовый карась, как падающая звезда чертит голубоватый штрих по черному, словно огромный зрачок, августовскому небу, как Белка встряхивает вороными спицами азиатских волос, как проступает нежданная радость на вечно юном лермонтовском лице Эльфа. Больше смерти он боялся, что не услышать ему никогда, как гортанно урчит острога, вспарывая воду, как осторожно шуршат мыши в свежем сене, как, засыпая, свистят в ночной траве перепела, как, осыпаясь, потрескивают угли догоревшего костра, как Белка играет “Bohemian ballet”, как шуршит ветер, перебирая ветки сосен, усыпанных похожими на маленькие ананасы шишками, как умиротворенно грохочет где-то вдали гром после ливня, как плещется у корней прибрежных лозинок нерестящаяся рыба, разбрасывая по песку янтарные икринки.

Сатир мог часами стоять посреди кухни, опустив руки и склонив голову набок, словно прислушивался к чему-то. Вся фигура его была в постоянном легком напряжении, как будто в любую секунду он мог прыгнуть или ударить. Пальцы шевелились, как щупальца кальмара или осьминога. Крылья носа подрагивали.

Иногда Сатир начинал медленно кружиться, издавая тихий низкий гул, словно летящий пчелиный рой. Он поднимал вверх руки, раскачивался, непонятный и страшный, словно уже переставший быть человеком.

Пока Сатир блуждал по неведомым тропам внутри себя, в квартире шла тихая размеренная жизнь. Белка учила Тимофея читать, писать, считать и драться. Эльф рассказывал мальчишке историю Древнего мира, которая того до чрезвычайности заинтересовала. Ребенок, открыв рот, слушал о построении пирамид, завоеваниях Александра Македонского, плавании аргонавтов, восстании Спартака, возникновении и гибели Римской империи, первых Олимпийских играх, подвигах Геракла, Пунических войнах, убийстве Юлия Цезаря… Кроме того, Эльф научил Тимофея ходить на руках, садиться в позу лотоса и закидывать ногу за голову.

Мальчик учился охотно. Похоже, ему очень нравилось внимание старших.

Он уже отвык от этого.

У этой “школы” была одна интересная особенность. Занятия в ней проводились только в пасмурную погоду. В солнечные дни Белка, Эльф,