Тимофей и Ленка надевали все самое теплое, что у них было, и шли гулять. Карантин в три месяца, который они установили сами себе, рассчитывая, что милиция за это время о них забудет, прошел, и у

“пленников” появилась долгожданная свобода в перемещениях.

Проснувшись утром, они первым делом смотрели в окно и если видели клочок чистого неба и стену дома напротив, освещенную ярким зимним солнцем, то наскоро завтракали и гурьбой, толкаясь и смеясь, вываливали за дверь. Доезжали до какой-нибудь восточной станции метро и отправлялись на запад, стараясь идти все время за солнцем.

Улицы, на которых можно было бы постоянно держать перед глазами светило, попадались нечасто, и друзьям приходилось все время лавировать в поисках подходящей. Снег искрился мириадами огней, глаза друзей счастливо щурились, Белка толкалась и ставила подножки, мороз грубыми вязаными рукавицами докрасна натирал щеки и носы. Шли не очень быстро, так, чтобы не отставала хромающая Ленка, которую на веревочном поводке вел Тимофей.

Когда встречали палатки, где можно было перекусить, охотно останавливались, покупали чебуреки, булки, сосиски в тесте и обязательно чай, от которого, словно из паровозной трубы, валили на морозе клубы густого белого пара. Друзья грели руки о пластиковые стаканчики, полоскали в кипятке, держа за ниточку, пакетики с заваркой, шумно отхлебывали.

– Горячий! – восклицал Тимофей. – Хорошо! Только пить нельзя.

– Подожди, пока остынет, – советовала Белка. – Кстати, юноша, не лижите губы на холоде, а то они у вас уже все потрескались. Вон даже лохмотья какие-то висят.

– Мои губы. Хочу – лижу, хочу – нет.

– Лучше бы Ленке сосиску дал, чем огрызаться.

Тимофей угощал собаку сосиской.

Улыбаясь до ушей, Белка вытирала губы и руки салфеткой, шумно выдыхала белесое облако.

– Я довольна! – заявляла она. – Жизнь удалась! Ну что? – оглядывала она спутников карими камушками глаз. – Готовы, крапивное семя? Тогда вперед!

И они снова отправлялись в сторону солнца.

– Купите мне очки, а? – просил Тимофей. – Черные. А то слишком ярко кругом.

– Никогда не носи черных очков, – говорил Эльф, бросая короткие, из-за нестерпимого блеска, взгляды в небо. – Мир сто2ит того, чтобы видеть его таким, какой он есть. Правда, сто2ит.

Иди за солнцем следом,

Хоть этот путь неведом.

Иди, мой друг, всегда иди

Дорогою добра^2, – распевала Белка вполголоса. – Нет, что бы ни говорили о Советском

Союзе, достаточно послушать детские песни, сочиненные в те времена, чтобы понять, какие добрые люди его населяли. Ничего более доброго я в жизни не слышала, да, наверное, и не услышу. Это даже не песни, это то ли проповеди, то ли молитвы.

– Да, такую искренность и доброту не подделаешь, – поддерживал ее

Эльф. – Чтобы так сочинять и петь, нужно прожить всю жизнь, глядя на мир глазами ребенка, не познавшего зла. В современном мире это невозможно.

Солнце катилось по небу, как веселый путеводный клубок из сказки, раскидывая по миру яркие теплые нити. Облака наползали на него, облепляли грязноватой ватой, словно боялись, что ему станет холодно на русском морозе, и оно уныло просвечивало сквозь них бесполезным тусклым кругляшом. Налетал ветер, расшвыривал облачные клочья по бесконечным просторам неба, и солнце снова вырывалось на свободу, такое же яркое и веселое, как до пленения.

Белка поднимала нос кверху, делала несколько маленьких вдохов.

– Ты не находишь, что морозный воздух пахнет водкой? – обращалась она к Эльфу.

– Так. Понятно, – говорил тот. – Белка хочет выпить.

– Но ведь пахнет, согласись!

Эльф принюхивался:

– Да, что-то есть.

– Тогда, может, купим коньячка?

– Такого солнечного, похожего на гречишный мед?

– Именно!

– Ну, разве что совсем чуть-чуть, – с явным удовольствием соглашался

Эльф.

– Эх! – восторженно восклицала Белка и толкала Эльфа в сугроб.

В воздух летели снежные хлопья, сияющей пылью оседая на одежде людей и спине беспокойно мечущейся Ленки.

Они покупали маленькую темно-янтарную бутылочку коньяка, от одного взгляда на которую уже становилось теплее, шоколадку для Тимофея и отправлялись дальше.

Зимние дни коротки. Проходило всего несколько часов после рассвета, и запад уже окрашивался в цвета пурпура и крови. Солнце садилось.

Мороз становился злее, ветер – пронзительнее. Темнота сгущалась над городом, и тот, не желая ей сдаваться, зажигал сонмы огней. Друзья искали ближайшую станцию метро и покидали город, над которым, словно огромная багряница, плескалась в небе стылая ткань заката.

Так проходили солнечные дни.

Именно в один из таких дней они и встретили Йона. Йон был большой и черный. Лицо его покрывали глубокие ритуальные шрамы. Три широких вертикальных на лбу и несколько тонких волнистых на висках и скулах.

Йон был негром. Еще он верил в Христа и был растаманом. А поскольку

Боб Марли умер православным, то и Йон тоже был православным. Когда

Белка, Эльф, Тимофей и Ленка впервые увидели его, он сидел на гранитном парапете на Новом Арбате возле бывшего магазина “Мелодия”.

Одет он был в валенки и белый овчинный тулуп. Голову его украшала трехцветная шапка. Йон сидел и курил траву, умиротворенно глядя вокруг. Белка, проходя мимо, учуяла знакомый запах и, обернувшись к негру, сказала:

– Не боишься, что менты загребут?

– Джа и Христос сказали нам, чтобы мы не боялись ничего, кроме греха, а в траве нет греха, – ответил Йон, растягивая слова, и добавил: – Меня зовут Йон. Я из Африки. Хотите курить?

– Да, – сказала Серафима, – и причем уже давно.

Они отошли за угол, Йон снял шапку, достал откуда-то из стога курчавых волос пакетик с травой. Свернул самокрутку, передал Белке.

Та с удовольствием затянулась и вручила косяк Эльфу.

– Я вообще-то не курю, – сказал Эльф, – но ради знакомства…

– Сатир тоже обычно мало курит, – заметила Белка, – но когда дело касается травы!..

– Да, Сатир… – согласился Эльф. – Еще бы знать, где он теперь…

Тимофей слепил небольшой, но жесткий, как кулачок, снежок и запустил им в Йона.

– Дядька негр, а вы в снежки играете? – спросил он, глядя, как тот поправляет сбитую набок шапку.

Йон глубоко затянулся самокруткой, посмотрел в пронзительно-голубое небо, кивнул:

– Конечно. Как можно жить в России и не играть со снегом? – сказал он и слепил огромный, размером с голову Тимофея, снежок.

– Ого! – уважительно сказал Тимофей и спрятался за спину Белки.

Йон откусил от слепленного колобка и задумчиво сказал:

– Иногда мне кажется, что в России можно только играть в снежки и думать о смысле жизни. Больше ничего.

– Ну и как, у тебя получается?

– Во всем мире глобальное потопление, то есть потепление. Вот и у вас снег только к концу декабря стал падать. Отец говорил, раньше он в ноябре появлялся. Значит, на снежки времени остается все меньше.

Но пока хватает. С поиском смысла жизни тоже полный порядок. У вас в

России куда ни попадешь – хоть в город, хоть в голое поле, везде такая пустота в воздухе… Пустота, огромная свобода и холод. И кажется, что присутствуешь в конце мировой истории.

– Только не в конце, а в начале. Отсюда и пустота впереди, – заметила Белка.

– Нет, скорее уж действительно в конце, – согласился с Йоном Эльф. -

Был у нас такой философ Константин Леонтьев, он говорил, что русскому народу суждено завершить историю человечества, поскольку он последний из развитых народов несет в себе жизнь.

– Правильный философ, – одобрил Йон. – Но будущее все-таки за Африкой!

– Хорошо там сейчас, наверное, в Африке? – спросил Эльф.

– Там моя родина, мне только там по-настоящему хорошо.

– У нас коньяк есть, выпьешь за Африку? – предложила Белка.

– За Африку я не то что выпью, я умру за нее! – заверил Йон.

Они выпили за Африку, потом за Россию и, в конце концов, окончательно подружились.