– А где ты так хорошо выучился по-русски говорить? – поинтересовалась Белка.

– По разговорнику для глухонемых. – Он засмеялся. – Шутка. Могу рассказать, если интересно.

В России он жил уже три года, учился в “Лумумбарии”. Его отец, Ассаи

Руги, одно время был президентом африканской страны Дого. Он всегда уважал Советский Союз и с детства готовил Йона к учебе в советском вузе. Обучал его русскому языку, заставлял общаться с детьми из советского посольства и читать русскую классику, к которой ученик остался совершенно равнодушен. Единственным, что ему понравилось, были стихи

Гумилева, выпущенные в каком-то французском издательстве, основанном русскими эмигрантами.

– Я даже помню наизусть несколько стихотворений об Африке из этой книги, – похвастался Йон.

Мы рубили лес, мы копали рвы,

Вечерами к нам приходили львы…

– Это “У камина”, – тихо сказала Белка и продолжила вместе с Йоном:

…Но трусливых душ не было средь нас,

Мы стреляли в них, целясь между глаз…

– Изумительно живое и очень тоскливое стихотворение, – сказала она, закончив чтение.

– А чем ты занимался, пока в Африке жил? – спросил Эльф.

– Жил, учился, в гости ходил. – Негр неопределенно пожал широкими, как ствол баобаба, плечами. – Но это ведь все неинтересно, правда?

Интересно было, когда я уходил жить в джунгли. К тем людям, которые никогда не видели городов. Там мне было совсем хорошо. Мы ловили рыбу, охотились на крокодилов, собирали фрукты, били в тамтамы, танцевали. Ели то, что давали нам джунгли. Спали в хижинах, крытых листьями. В сезон дождей по ним целыми днями стучали капли. Под этот звук хорошо спать. В солнечные дни всюду бабочки летали, птицы кричали, обезьяны прыгали… А когда мне надоедало жить в лесу, я уезжал к океану. На мурен охотился, на берегу валялся, волны слушал, курил…

“Белые” уважительно посмотрели на Йона. Его действительно легко было представить и затаившимся в засаде с копьем в мускулистой руке, и плывущим в долбленой лодке по затерянной в джунглях реке, и глядящим в желтые, с узким кошачьим зрачком глаза крокодила, и танцующим под бой тамтамов среди жалящих, как дикие пчелы, искр костра.

Лицо Йона стало задумчивым.

– Как же я соскучился по Африке… Ужасно… Я только сейчас понял.

– Ну ничего, будет лето, поедешь домой. Поживешь, как человек, в лесу под елкой, или что у вас там растет, – подбодрила его Белка.

Йон снял свою цветастую шапку, достал из глубин шевелюры пакетик и стал сворачивать новую самокрутку.

– Некуда мне ехать. Отца свергли четыре года назад. Он отправил меня сюда, а сам перешел на… ну, как это… на нелегальное положение.

Переезжает из страны в страну. Я даже приехать к нему не смогу.

Все сочувственно помолчали.

– Да, наследным принцам часто выпадает нелегкая судьба, – заметил

Эльф, принимая сочащийся дымком косяк. – Того же Гамлета вспомнить…

– Там у нас теперь полковники правят. От всего мира закрылись.

Понастроили трудовых лагерей. Людей за колючей проволокой держат.

Чиновники, говорят, расплодились. Когда у меня мать умерла, полковники даже не разрешили ее на родине похоронить. Отца, если поймают, обещали повесить. Меня тоже, наверное, повесят, если поймают. Так что нельзя мне домой возвращаться.

Они поболтали еще немного и расстались, договорившись встречаться здесь солнечными днями в два часа. Белке больше нравился полдень, но

Йон заявил, что он как-никак студент и ему надо, хоть иногда, появляться в институте. Еще они договорились никогда не ждать друг друга больше десяти минут. Чтобы отношения не были в тягость.

Так начались их регулярные встречи. С Йоном было хорошо. Он никогда не бывал в плохом настроении, у него всегда была трава и сладости для Тимофея. А когда выяснилось, что он и его отец – коммунисты, с ним стало совсем интересно. Они часами обсуждали революционные движения разных стран, ругали капитализм и демократию.

– Я как-то нашла в Интернете интересную подборку высказываний по поводу демократии, – говорила Белка. – Все я, конечно, не помню, так, обрывки… Вот что, например, сказал о демократии один религиозный деятель: “Дайте людям возможность думать, что они правят, и они будут управляемы”. Блеск? Блеск! Или вот еще какой-то британский журналист высказал: “Демократия – это когда вы говорите, что вам нравится, а делаете, что вам говорят”. Орсон Уэлс выдал: “В Швейцарии они все любят друг друга по-братски, пятьсот лет демократии и мира, и что они произвели? Часы с кукушкой!” Хорошо? Да и вообще, что такое демократия? Это когда олигарх решает, что неплохо бы пролоббировать свои интересы на самом высоком уровне, ищет подходящего человечка, дает ему деньги на предвыборную кампанию (дело-то крайне дорогое), а тот, когда становится президентом, выполняет его желания. А куда он денется, если его загодя купили? Ну и где тут воля народа?

– Не знаю… Любой государственный строй основан на насилии, – сказал

Эльф. – И при каком бы строе я ни жил, мне всегда будет плохо.

– Конечно, – согласился Йон, – любое государство – это насилие. Но при капитализме насилие направлено на то, чтобы воспитать в тебе собственника и потребителя, а при коммунизме – чтобы сделать тебя человеком, который стремится к добру, а к собственности равнодушен.

Потому что собственность – это основа общественного зла.

– Ты же говорил, что веришь в Христа, а он отвергал насилие, – заметил Эльф. – Как же ты тогда можешь одобрять коммунистическую революцию?

– Нельзя сделать яичницу, не разбив яиц, – встряла Белка. – Ты вспомни историю России. Христианство пришло сюда на мечах дружины князя Владимира. Поломали идолов, порубили сопротивлявшихся язычников, и стала Русь христианской державой.

– Тоже была кровь, и ничего, Русь только выиграла, – поддержал ее

Йон. – Так же и с коммунизмом.

Эльф отвернулся от них, посмотрел на рычащий поток машин, тупо месящий грязный соленый снег.

– Все не то… Все не так… – медленно и аккуратно выговаривая слова, сказал он. – Шаг за шагом мы, люди, все делаем не так. И мир проповедуем с мечом, и счастье приносим в кровяных капельках. Мы забыли какую-то крохотную вещь, без которой жизнь нас не принимает.

Что-то маленькое, меньше пылинки, но без этого не удержать нам небо на плечах. Не устоять на лезвии. Это же очевидно. И прав был

Достоевский: нельзя построить храм, в основании которого заложена слезинка ребенка. Не устоит этот храм.

Белка внимательно и серьезно посмотрела на него:

– Тебе куда-нибудь в скит надо, даже не в монастырь. Здесь тебе не жизнь. Может быть, ты прав, и здесь все заражено. Может быть… Но тогда тебе надо уходить.

– Я уже пробовал уходить и не возвращаться в город. Ничем хорошим это не кончилось. Я слишком слабый, чтобы выжить в одиночку хоть там, хоть здесь.

Она помолчала и тихо сказала Эльфу:

– Не надо бояться смерти, не надо бояться крови. Каждый человек рождается в этот мир задыхаясь и в крови. Но это же не значит, что рождение человека – плохо. Даже когда мать человека умирает при родах, это не значит, что рождение – плохо.

Тем временем на кухне Сатир продолжал жить своей странной, никому не понятной, пугающей жизнью. Остальные обитатели квартиры, глядя на судорожные, неуверенные движения его тела, понимали, что видят только слабое, пришедшее неизвестно из каких далей эхо этой жизни.

Наблюдая, как Сатир поднимает голову к небу и что-то беззвучно шепчет, едва шевеля губами, они с трудом могли оставаться спокойными. И Белке, и Эльфу до дрожи в руках хотелось встряхнуть его, сорвать с глаз повязку, вытащить из ушей воск и вернуть наконец обратно. Подчас даже Ленка приходила на кухню и, нервно переступая ногами, призывно лаяла, желая пробудить Сатира, но тот оставался безучастным и лишь слегка поворачивал голову в ее сторону, словно прислушивался.

К исходу седьмой недели он страшно, почти нечеловечески, похудел, лицо его больше напоминало череп, казалось, даже волосы поредели и сквозь них просвечивает голая кость. Белка поняла, что смотреть на происходящее и ничего не делать она больше не может. По ночам, когда никто ее не видел, она приходила к Сатиру, обнимала его, прижималась лбом к исхудалой, с проступившими ребрами груди и стояла так часами, слушая, как стучит утомленное, измученное его сердце. Если Сатир лежал в ванне, она ложилась рядом, голова к голове, висок к виску, и неслышно пела ему детские песни: