попросите и предъявите свидетельство о болезни…

—   Да ведь я же здорова.

—   Ну, что —здорова! Когда-нибудь, наверное,

корь была. Вам и напишут: «Страдала корью, необ­

ходимо крытое помещение». Что-нибудь научное на­

пишут. Ну а что вы скажете за Киев? Были на Кре­

щатике? И чего здесь так много блондинок? Пусть

мне это объяснят.

—   Вам, очевидно, не нравятся блондинки? — хи­

хикнула одна из девочек.

—   Почему нет, брунетки тоже хороши, не хочу

обижать, но в блондинках есть чего-то небесного,

а в брунетках больше земского. Что-о? Нужно будет

устроить ваш вечер.

—   Мы уже условились насчет Одессы.

—   Эт! Одесса!

Он загадочно усмехнулся и ушел — пухлый, сон­ный, масляный.

Вечером встретила Аверченку и рассказала обо всех своих сомнениях насчет Гуськина.

—   По-моему, вы не должны с ним ехать,— решил

Аверченко.—Заплатите ему неустойку и развяжитесь

с ним поскорее. Он, по-моему, для организации лите­

ратурных вечеров совсем непригоден. Он вам или

дрессированную собаку выпустит вместе с вами, или

сам запоет.

—   Вот и я этого боюсь. Но как же быть?

—   А вот что: посоветуйтесь с моим импресарио.

Это честнейший малый и, кажется, опытный.

Аверченко, человек очень доверчивый и сам ис­ключительно порядочный, всех считал честнейшими малыми и всю жизнь был окружен жуликами. Но… почему все-таки не посоветоваться?

— Ладно. Пришлите мне вашего красавца.

«Красавец» явился на другой день и развил уди­

вительный план:

— Прежде всего не соглашайтесь устраивать

свой вечер в Киеве, потому что это может повредить

моему предприятию с Аверченкой. Один литера­

турный вечер —это интересно, но когда литература

начнет сыпаться как горох, так публика разобьется и сборы падут.

—  Отлично,— поняла я.— Это вы хлопочете о се­

бе. А я вас пригласила, чтобы посоветовать

в моих делах.

—  Ав ваших делах, так я вам посоветую очень

хитро. Тут надо поступать непременно очень хитро.

Вы себе поезжайте в Одессу, пусть Гуськин устраи­

вает там ваш вечер. Пусть возьмет залу — я вам ска­

жу какую,— есть такая в Одессе зала, где никто ни­

чего не слышит. Ну так вот, в этой зале читайте

себе один вечер ужасно слабым голосом. Публика,

разумеется, недовольна, разумеется, сердится. А вы

дайте заметку в газеты — у вас ведь, наверное, есть

знакомство в прессе, — дайте заметку, что вечер —

такая дрлнь, что ходить не стоит. А потом второй

вечер в той же зале. И снова читайте себе еле слыш­

но—пусть публика скандалит. А тут я подъеду

с Аверченкой, возьму себе небольшой зал, в газетах

пропечатаю огромный успех. Тогда вы позовете

Гуськина и скажете: «Видите себе, как вы плохо ор­

ганизуете дело. Везде скандал. Давайте уничтожим

договор». Ну, так поверьте, что при таких условиях

он на вас сердиться не станет.

Я долго молча на него смотрела.

— Скажите, вы все это сами выдумали?

Он скромно, но гордо опустил глаза.

— Значит, вы советуете мне провалить мои вы­

ступления и самой о себе дать в газеты ругательные

рецензии? Это, конечно, очень оригинально. Но по­

чему же за всю эту оригинальность должен распла­

чиваться несчастный Гуськин? Ведь он же ваш това­

рищ по ремеслу — за что же вы хотите его разорить?

Разве вы не понимаете, какую гадость вы ему

подстраиваете?

Он обиделся.

—  Ну, я уже начинаю подозревать, что мой про­

ект вам не нравится. Тогда устраняйте Гуськина как-

нибудь иначе и заключайте договор со мной. Я уже

сумею вам устроить шик.

—  Ну, еще бы! Вы самый остроумный человек,

какого я когда-либо встречала.

Он улыбнулся, польщенный.

— Ну уж и самый!

9

Засиживаться у Оленушкиных подруг было не­удобно. Пришлось хлопотать о комнате. Долго, нуд­но, бестолково. Ожидать часами очереди, записы­ваться, приходить каждый день справляться, рас­путывать путаницы.

Наконец комната была получена: в огромном отеле с пробитой крышей, с выбитыми окнами. Первый этаж занимала «Летучая мышь», второй — пустой — ремонтировался, в пустом третьем одна комната — моя.

Комната угловая: два окна в одну сторону лови­ли северный ветер, два в другую — западный. Рамы были двойные, и стекла в них так хитро выбиты, что сразу и не догадаешься: во внутренней раме нижнее левое и верхнее правое. В наружной — ниж­нее правое и верхнее левое. Посмотришь, как будто все в порядке и цело, и не понимаешь, отчего ле­тают письма по комнате и пеньюар на вешалке ше­велит рукавами.

Обстановка — кровать, стол, умывальник и два соломенных кресла. Кресла эти, безумно утомленные жизнью, любили по ночам расправлять свои ручки, ножки и спинки со скрипом и стонами.

Водворилась я в новую свою обитель в холодный сухой осенний день, осмотрелась и спросила, сама не знаю почему: «А какой здесь доктор специалист по «испанке»? У меня будет «испанка» с осложне­нием в легких».

С Гуськиным дело наладилось, вернее, разлади­лось отлично: получив аванс из «Киевской мысли», я заплатила ему неустойку, и он, вполне успо­коенный, уехал в Одессу.

—  Вы ведь не будете работать с Аверченкиным

импресарио? — ревниво спросил он.

—  Даю вам слово, что не буду ни с ним, ни с кем

бы то ни было. Всякие выступления ненавижу. Чита­

ла только на благотворительных вечерах, и всегда

с большим отвращением. Можете быть спокойны.

Тем более что Аверченкин импресарио очень мне

несимпатичен.

—  Ну, вы же меня мертвецки удивляете! Такой

человек! Вы спросите в Конотопе! В Конотопе его

прямо-таки обожают. Дантист Пескин бил его

335

костью от ветчины. Через жену. Конечно, в характе­ре у него нет большой живности, и, пожалуй, даже и некрасив… такие смуглые черты лица… Может быть даже, Пескин бил его не через жену, а по ком­мерческому делу. А может, и совсем не бил, а он только врет — пусть ему собака верит.

Расстались мы с Гуськиным мирно. И он, уже рас­прощавшись, снова просунул голову в дверь и спро­сил озабоченно:

—  А вы кушаете сырники?

—  Что? Когда? — удивилась я.

—  Когда-нибудь,— отвечал Гуськин.

На этом мы и расстались.

* * *

Вслед за Гуськиным уехала из Киева Оленушка. Она получила ангажемент в Ростов.

Перед отъездом выразила желание поговорить со мною по душе и попросить моего совета в своих сложных делах.

Я повела ее в кондитерскую, и там, капая слеза­ми в шоколад и битые сливки, она рассказала мне следующее. В Ростове живет Вова, который ужасно ее любит. Но здесь, в Киеве, живет Дима, который также ее ужасно любит. Вове восемнадцать лет, Ди­ме девятнадцать. Оба офицеры. Любит она Вову, но выходить замуж надо за Диму.

— Почему же?

Оленушка всхлипывает и давится пирожным:

— Так надо! На-а-а-до!

—  Подождите, Оленушка, не ревите так ужасно.

Расскажите всю правду, если хотите знать мое

мнение.

—  Мне очень тяжело,—ревет Оленушка.—Это

все так ужасно! Так ужасно!

—  Ну, перестаньте же, Оленушка, вы заболеете.

—  Не могу, слезы сами текут…

—  Так, во всяком случае, перестаньте есть пи­

рожные—ведь вы уже за восьмое принимаетесь, вы

заболеете!

Оленушка безнадежно махнула рукай.

— Пусть! Я рада умереть — это все развяжет. Но

все-таки меня уже немножко тошнит…

Повесть Оленушки, глубоко психологическая,

была такова. Любит она Вову, но Вова веселый, и ему во всем везет. А Дима очень бедный и какой-то неудалый, и все у него плохо, и вот даже она его не любит. Поэтому надо выходить за него замуж. Потому что нельзя, чтобы человеку так уж плохо было.

— Нельзя до-би-ва-а-ать!

Тут рев принял такие угрожающие размеры, что даже старуха хозяйка вышла из-за прилавка, сочув­ственно покачала головой и погладила Оленушку по голове.