вица,—дать свою гитару. Она нужна в лазаретном

отделении, где есть больной элемент.

В первый раз слышу, чтобы больных лечили гитарами!

—   Нет,—так же холодно ответила я.—Я вам

своей гитары не дам. Кроме того, она с багажом

в трюме, и вряд ли будут выворачивать весь груз

для ваших выдумок.

—   Если вы так относитесь к своему гражданскому

долгу,—истерически задохнулась девица,—то мы

еще увидим!..

Как она мне, однако, надоела! Отдать мою лю­бимицу, мою певучую радость, мою гитару в эти ры­бьи плавники!

«Больной элемент», наверное, подтянул бы колки и затренькал:

Вы-ыйду-ль я на ре-еченьку, Выйду-ль я на бы-ыструю…

Ужас какой!

Я так люблю ее, мою «подругу семиструнную»…

С самого детства знаю я над собой эту власть струн.

Помню, как первый раз ребенком услышала я в балете в Мариинском театре «Соло на арфе» Ца-беля. Я была так потрясена, что, вернувшись домой, ушла одна в гостиную, обняла жесткую диванную подушку с вышитой бисерной собачкой и плакала, до боли прижимаясь лицом к бисерным лапам. Я ведь не могла рассказать о неизъяснимом восторге, о блаженной струнной тоске, первый раз зазвенев­шей для меня в земной моей жизни.

Звук струнный — это почти первая музыкальная радость человечества. Самая первая, конечно, сви­рель — у народов пастушеских. Но в первой молит­ве, в первом храме всегда торжественно и вдохно­венно пели струны…

Короткие арфы в руках у жриц Ассирии, у египтянок…

«Начальнику хора. На струнных орудиях. На

осьмиструнном. Псалом Давида…» |

Потом лиры, лютни и, наконец, гитара. Пятна-| дцатый, шестнадцатый, семнадцатый века — все зве4 нит, все поет и плачет гитарными струнами. Минне­зингеры, менестрели, бродячие поэты-музыканты разносят в песнях чары любви и колдовство черной книги «Гримуара». И вся поэзия средневековой жизни идет в сердца через струны.

В дни самого мрачного средневековья, когда ти­хие затворники, пряча мысль свою, как тайную лам­паду в темных кельях монастырей, в исступленных муках души искали великий разум у жизни и за эту муку свою сгорали на кострах инквизиции,—тогда о радостях земли знали только песни, и несли их певцы-поэты с гитарами в руках.

В России гитара была хороша только у цыган. Русский человек относился к ней, как к балалайке: уныло подбирал лады и тренькал:

Выйду ль я на реченьку…

Цыгане «мотивчика» не тренькают. Они умеют перебирать струны говорком, давать вспышки, вскрики и сразу гасить бурный аккорд ласковой, но властной ладонью.

У каждого своя манера дотронуться до струны. И каждому она отвечает иначе. И у нее бывают свои настроения, и не всегда одинаково отзовется она даже на привычное ей касание.

«Более сырой, более сухой воздух»,—скажут мне.

Может быть. Но разве наши собственные на­строения не зависят в большой мере от «сухости» окружающей среды?

Старая, пожелтевшая гитара, с декой тонкой и звонкой,—сколько в ней накоплено звуков, сколько эманации от песенно касавшихся пальцев; такая ги­тара—дотроньтесь до нее! —сама поет, и всегда в ней найдется струна, настроенная созвучно какой-то вашей струне, которая ответит странным физиче­ским тоскливо-страстным ощущением в груди, в том месте, где древние предполагали душу…

* * *-

Я не могла отдать свою гитару щучьей девице для увеселения «больного элемента».

20

Утром ко мне зашел Смольянинов. Он был чем-то вроде администратора на нашем корабле. В про­шлой своей жизни — как будто сотрудником «Нового времени». В точности не знаю.

—  Знаете,— сказал он мне,— кое-кто из пассажи­

ров выражает неудовольствие, что вы вчера рыбу

не чистили. Говорят, что вы на привилегированном

положении и не желаете работать. Нужно, чтоб вы

как-нибудь проявили свою готовность.

—  Ну что ж, я готова проявить готовность.

—  Прямо не знаю, что для вас придумать… Не

палубу же вас заставить мыть.

- А-ах!

Мыть палубу! Розовая мечта моей молодости!

Еще в детстве видела я, как матрос лил воду из большого шланга, а другой тер палубу жесткой, ко­со срезанной щеткой на длинной палке. Мне подума­лось тогда, что веселее ничего быть не может. С тех пор я узнала, что есть многое повеселее, но эти бы­стрые крепкие брызги бьющей по белым доскам струи, твердая, невиданная щетка, бодрая делови­тость матросов — тот, кто тер щеткой, приговари­вал : «гэп! гэп !» — осталось чудесной, радостной кар­тиной в долгой памяти.

Вот стояла я голубоглазой девочкой с белокуры­ми косичками, смотрела благоговейно на эту мор­скую игру и завидовала, что никогда в жизни не даст мне судьба этой радости.

Но добрая судьба пожалела бедную девочку. Долго томила ее на свете, однако желания ее не за­была. Устроила войну, революцию, перевернула все вверх дном и вот наконец нашла возможность — сует в руки косую щетку и гонит на палубу.

Наконец-то! Спасибо, милая!

— А скажите,—обращаюсь я к Смольянино-

ву,—у них есть такая косая щетка? И воду будут

лить из шланга?

—   Как? — удивляется Смольянинов.—Вы со­

гласны мыть палубу?

—   Ну конечно! Ради бога, только не передумай­

те. Бежим скорее…

— Да вь! хоть переоденьтесь.

Переодеваться-то было не во что.

Вообще на «Шилке» носили то, что не жалко, со­храняя платье для берега, так как знали, что купить уже будет негде. Поэтому носили то, в чем в бли­жайшие дни никакой надобности не предвиделось: какие-то пестрые шали, бальные платья, атласные туфли.

На мне были серебряные башмаки… Все равно в них по городу не пойдешь квартиру искать…

Поднялись наверх.

Смольянинов пошел, распорядился. Юнга прита­щил щетку, притянул шланг. Брызнула веселая вода на серебряные башмаки.

—  Да вы только так… для виду,—шептал мне

Смольянинов.—Только несколько минут.

—  Гэп-гэп,—приговаривала я.

Юнга смотрел с испугом и состраданием.

—  Разрешите мне вас заменить!

—  Гэп-гэп,—отвечала я.—Каждому свое. Вы, на­

верное, грузили уголь, а я должна мыть палубу.

Да-с. Каждому свое, молодой человек. Работаю

и горжусь приносимой пользой.

—  Да вы устанете! — сказал еще кто-то.—По­

звольте, я за вас.

«Завидуют, подлые души!» — думала я, вспоми­ная мои далекие мечты. Еще бы, каждому хочется.

— Надежда Александровна! Вы и в самом деле

переутомились,—говорит Смольянинов.—Теперь бу­

дет работать другая смена.

И прибавил вполголоса:

— Очень уж вы скверно моете.

Скверно? А я думала, что именно так, как матро­сик моего далекого детства.

— И потом, уж очень у вас довольное лицо,—

шепчет Смольянинов.— Могут подумать, что это не

работа, а игра.

Пришлось отдать щетку.

Обиженная, пошла вниз. Проходя мимо группы из трех незнакомых дам, услышала свое имя.

— Да, да, она, говорят, едет на нашем пароходе.

—   Да что вы!

—  Я вам говорю — Тэффи едет. Ну конечно, не

так, как мы с вами: отдельная каюта, отдельный

стол, и работать не желает.

Я грустно покачала головой.

—  Ах, как вы несправедливы! —сказала я с уко­

ром.— Я собственными глазами только что видела,

как она моет палубу.

—  Ее заставили мыть палубу? — воскликнула од­

на из дам.—Ну, это уж чересчур!

—  И вы видели ее?

—  Видела, видела.

—  Ну и что? Как?

—  Такая длинная, истощенная, цыганского типа,

в красных сапогах.

—   Да что вы!

—  А нам никто ничего и не сказал!

—  Это же, наверно, очень тяжелая работа?

—  Ну, еще бы,—отвечала я.—Это вам не рыбу

ножичком гладить.

—  Так зачем же она так?

—  Хочет показать пример другим.

—  И никто нам ни слова не сказал!

—  А скажите, когда она еще будет мыть? Мы хо­

тим посмотреть.

—  Не знаю. Говорят, на завтра она записалась

в кочегарку. Впрочем, может быть, это вранье.

—  Ну, это уже было бы совсем чересчур,— пожа­