лела меня одна из дам.

—  Ну что ж,—успокоила ее другая.—Писатель

должен многое испытать. Максим Горький в молодо­

сти нарочно пошел в булочники.

—  Так ведь он в молодости-то еще не был писа­

телем,— заметила собеседница.

—  Ну, значит, чувствовал, что будет. Иначе за­

чем бы ему было идти в булочники?

* * *

Поздно вечером, когда я сидела одна в нашей каюте-ванной, кто-то тихо постучал в дверь.

—  Можно?

—  Можно.

Вошел неизвестный мне человек в военной фор­ме. Окинул взглядом каюту.

—   Вы одна? Вот и отлично.

И, обернувшись, позвал:

—   Войдите, господа. Посторонних нет.

Вошли три-четыре человека. Между ними инже­нер О.

—  В чем же дело? — спросил О.— О чем вы хоте­

ли говорить?

—  Дело очень важно, — зашептал тот, который

вошел первым,—нас обманывают. Нам говорят, что

мы идем в Севастополь, а между тем капитан дер­

жит курс на Румынию. Там он выдаст нас большеви­

кам.

—  Что за бред? Почему в Румынии большевики?

—  Бред ли это — вы узнаете слишком поздно. Во

всяком случае, «Шилка» держит курс на Румынию.

Нам остается сделать одно: сегодня же ночью идти

к капитану, уличить его и передать командование

лейтенанту Ф. Этому человеку мы можем верить.

Я его хорошо знаю, и, кроме того, он родственник

одного очень известного общественного деятеля.

Итак, решайте немедленно.

Все молчали.

—  Знаете что, господа,—сказала я.—Все это не

проверено и очень неясно. И почему нельзя днем

спросить попросту у капитана, отчего мы не держим

курс на Севастополь? А врываться к нему ночью —

ведь это прямой бунт.

—  Ах, вот вы как! — сказал коновод и зловеще

замолчал.

В полутемной каютке шепчемся, как черные заго­ворщики. Над головами громыхает рулевая цепь: это предатель маленький капитан заворачивает к Румынии. Прямо страничка из авантюрного рома­на.

— Да,—согласился инженер О.—Мы лучше за­

втра расспросим.

И коновод неожиданно согласился:

— Да, пожалуй. Может быть, так даже будет

лучше.

Утром О. сказал мне, что говорил с капитаном, и тот очень охотно и просто объяснил, что держал такой курс потому, что надо было обойти минные поля.

Вот удивился бы бедный капитан, если бы мы вползли к нему ночью с кинжалами в зубах…

Я видела потом лейтенанта Ф. Унылый длинный неврастеник, он, кажется, даже и не знал, что его со­бирались провозгласить диктатором. А может быть, и знал… Он в Севастополе оставил «Шилку».

21

Жизнь входит в свою колею.

Первые дни любительских подвигов, когда пол­ковник Щ., засучив рукава, месил на палубе тесто для лепешек и золотой браслет позвякивал на его красивой белой руке, а рядом сидел известный ста­тистик Г. и громко высчитывал, сколько будет при­пеку на душу, на полдуши и на четверть,—эти дни давно миновали.

Теперь продовольствием заведовал повар, китаец Миша.

Миша был чахоточный старик с лицом удивлен­ной старой девы. Когда не было работы, отдыхал, сидя на корточках, и курил особую трубку, пропу­ская дым через воду. Что-то вроде кальяна.

Другой китаец, молодой дурень Акын, рассказы­вал, что Миша был еще недавно здоровый и сильный, но как-то очень рассердился и так долго и громко ругался, что «разорвал себе горло».

Был еще третий китаец — слуга и прачка.

Я заинтересовалась китайским языком.

—  Акын, как по-китайски «старик»?

—  Тасаталика,—отвечает Акын.

—  А как «стакан»?

—   Тасатакана.

Удивительно, как китайский язык созвучен рус­скому.

—  А как «капитан»?

—   Тасакапитана.

Гм… очевидно, что слово остается почти без изменения.

—  А как «корабль»?

—   Тасаколабля.

Чудеса!

—   А «шапка»?

—   Тасасапака

Подошел мичман Ш.

— Учусь китайскому языку. Удивительно, до чего

он напоминает русский.

Мичман засмеялся.

—  Да, да, я слышал. Ведь он воображает, что вы

его заставляете учить русские слова. Это он с вами

по-русски говорил. И дурак же ты, Акын!

—  Тасадулака! — охотно согласился китаец.

* * *

Однообразно шли дни.

Ели рис с корнбифом. Пили отвратительную воду из опреснителя.

Прошлого не вспоминали, о будущем не думали. Знали, что, по всей вероятности, дойдем до Ново­российска, а кто и что нас там встретит — было неизвестно.

Предполагалось, что «Шилка» пойдет во Влади­восток. Я очень на это надеялась. Там я встретила бы своего друга М. Потом через Сибирь могла бы вернуться в Москву. Оставаться в Новороссийске со­вершенно не имело смысла. Да и что там делать?

Пока что бродила ночью по палубе. Постою с лунной стороны, перейду на черную, на безлун­ную.

Привыкла к пароходным звукам и шумам. Лежа на своей узенькой скамеечке в ванной каюте, слуша­ла, как гремит рулевая цепь, как топочут ногами юнги, убирая палубу…

Пассажиры утряслись, как мешок с картофелем, и каждый нашел свое место. Старый сановник, по­хожий на толстого татарина, пристроился к круг­ленькой учительнице из Киева.

— Так вы продолжаете утверждать,—говорил

сановник крутым генеральским басом,—вы продол­

жаете утверждать, что вареники вкуснее ботвиньи?

И укоризненно качал головой.

—  Ай-яй-яй! Неужели вы не понимаете, что тво­

рог вообще мерзость!

—  Нет, вареники —это очень вкусно,—собирая

губы бантиком, отвечала учительница.—Это вы на­

рочно, чтобы дразнить. Вы такой. J

Что значило «такой» — неизвестно. Но сановнику]; было приятно, и он с удовольствием смотрел на круг-| лую, как вишня, учительницу, с туго закрученными? «осами и грязной малиновой ленточкой на шее;

Инженер О. исполнял роль главного механика и сидел в машинном отделении.

Вывезший меня из Одессы В. впал в меланхолию и съедал двойную порцию рису, в который он на­стругивал купленную в Севастополе каменную кол­басу. Ел с аппетитом и со слезами на глазах:

— Боюсь, что придется помирать с голоду.

По вечерам выползала из трюма какая-то граф­ская горничная, куталась в драгоценную маниль-скую шаль, становилась у борта, подпиралась ку­лачком, пригорюнивалась и тихо пела:

Гори, гори, моя звезда,

Звезда любви, звезда рассветная…

Как-то на какой-то недолгой стоянке оказалась борт о борт около нас угольная баржа, черная — вся дым и сажа. Звали ее «Виолетта».

Закопченный, как ламповый фитиль, матросик с этой «Виолетты» долго всматривался в графскую горничную. Отходил от борта, снова подходил. Глаз не мог оторвать.

— Кажется, наша Травиата одержала победу,—

шутили пассажиры.

Но горничная была горда и на закопченного ма­тросика не глядела.

Гори, гори, моя звезда-а…

Но когда «Виолетта» отчалила, матросик вдруг, перегнувшись, крикнул:

— Анюта! Вы?

Горничная оторопела, вскинула глаза. Губы у нее побелели.

— Господи! Да никак… ваше сиятельство!.. Наш

барин… Ей-богу!., что же это…

И, обернувшись, растерянно говорила нам:

— Кто же их знал, где они. Я долго добро стерег­

ла, да вон все равно все растащили.

Она мяла в руках драгоценную шаль.

— Все как есть растащили. До капочки.

* * *

Сколько дней мы плывем? Восемь? Десять? Кто-то сказал, что одиннадцать. Быть не может!

Днем, когда моя каютка-ванна пустеет, я лежу на узкой скамеечке и думаю о том, какой тоненький слой дерева и железа отделяет меня от синей холод­ной бездны. Ходят подо мной рыбы, кружатся клуб­ками студенистые медузы, уцепившись за глубо­кую подводную скалу, шевелит лапами краб — выпу­чил глаза и ворочает ими, следит за днищем наше­го парохода: не свалится ли оттуда кто-нибудь на завтрак. Неужто не свалится? Неужто не най­дется никого, до предела своего дотосковавшего? А там, еще глубже, — камни, водоросли и еще ка­кая-нибудь усатая гадина шевелит щупальцами, ждет.

Говорят, океан несет утопленников к берегам Южной Америки. Там самое глубокое в мире место и там на двух-трехверстной глубине стоят трупы целыми толпами. Соленая, крепкая вода хорошо их сохраняет, и долгие-долгие годы колышатся ма­тросы, рыбаки, солдаты, враги, друзья, деды и вну­ки — целая армия. Не принимает, не претворяет чу­жая стихия детей земли…