27

Да, вихрь определял нашу судьбу. Отбрасывал вправо и влево.

Четырнадцатилетний мальчик, сын расстрелян­ного моряка, пробрался на север, разыскивая родных. Никого не нашел. Через несколько лет он был уже в рядах коммунистов. А семья, которую он разыскивал, оказалась за границей. И говорит о мальчике с горечью и стыдом…

Актер, певший большевистские частушки и ку­плеты, случайно застрял в городе после ухода боль-

шевиков, переделал свои частушки на антибольше­вистские и навсегда остался белым…

Очень мучились крупные артисты, оставшиеся на юге вдали от родных и театров. Совершенно расте­рянные, кружились они в белом вихре. Потом, со­рвавшись, неслись безудержной птичьей тягой через реки и пожары в родной скворечник.

***

Появились деловитые господинчики, сновавшие им одним ведомыми путями из Москвы на юг и обратно. Что-то провозили, что-то привозили… Иногда любезно предлагали доставить из остав­ленных в Петербурге или Москве вещей, отвезти деньги родственникам.

Странные были эти господинчики. Ведь не для того же они ездили, чтобы оказывать нам услуги. Зачем они сновали туда и обратно, кому, в сущности, служили, кого продавали? Никто этим серьезно не интересовался. Говорили просто:

«Вот такой-то едет в Москву. Он как-то умеет пробираться».

А почему он умеет и зачем ему это уменье так нужно, об этом никто не задумывался.

Иногда кто-нибудь вскользь обронит:

— Наверное, шпион.

Но так добродушно и просто, словно сказал:

«Наверное, адвокат».

Или:

«Наверное, портной».

Профессия, мол, как всякая другая.

А они шныряли, покупали и продавали.

* * *

Население Новороссийска менялось. Исчезли та­боры, что так живописно оживляли набережную. Схлынул первый поток беженцев. Белая армия продвигалась вперед, и в освобо­жденные города вливался поток своевременно сб-жавших из них обывателей.

Все лихорадочно следили за успехами Дсникина В этой лихорадке были порой и трагикомедиии Один харьковец, которого я часто встречала

улице под ручку с молоденькой актрисой, разводил руками и растерянно говорил:

— Чего же они так скоро продвигаются! Ну хоть

отдохнули бы немножко. Разве вы не находите, что

надо дать солдатикам отдышаться? Конечно, они ге­

рои, но передышка и герою не вредна.

И безнадежно прибавлял:

— Ведь эдак, пожалуй, скоро и по домам пора.

У него в Харькове была жена.

Но самое комичное в этой трагедии было то (и я это знала наверное), что жена его была в таком же мрачном восторге от быстрых шагов деникин-ской армии.

— Воображаю,—говорю я харьковцу, — как ваша

бедненькая жена будет рада!

И думаю:

«Бедненькая! Небось, после каждой новой вести о белых успехах бродит по дому, рвет письма, вы­тряхивает из пепельниц подозрительные окурки и пишет дрожащей рукой записочку: „Белые при­ближаются. На всякий случай завтра не приходи­те…"»

— Да, воображаю, как ваша бедная жена вол­

нуется…

Не знаю, что именно он думает, но говорит:

—  Н-да. Воображаю! Вы ведь ее знаете — божью

коровку. Мне иногда даже хочется, чтобы она меня

любила поменьше. Такая самоотреченная любовь —

это ведь всегда страдание. Я, конечно, и верен,

и предан, вы сами знаете…

—  Да, да, конечно…

—  В наше время это даже редкость — такое су­

пружество. Верны друг другу прямо как какие-ни­

будь Бобчинский и Добчинский.

Не знаю, как они потом встретились. Благополуч­но ли замел следы Бобчинский и удачно ли выврался Добчинский.

Неожиданно приехали ко мне на «Шилку» де­ловые гости — две актрисы, посланные от екатери-нодарского антрепренера Б-е. Мне предлагалось устроить в Екатеринодаре два вечера моих пьес. Ак­теры разыграют пьесы —труппа хорошая,—я что-нибудь прочту. Условия недурные. Я согласилась;

Актрисы передали мне письмо от Оленушки^ Она писала из Екатеринодара, что ее муж умер от

сыпного тифа и что она собирается меня навес­тить.

Бедная Оленушка! Как странно будет видеть ее в трауре, вдовой!

Но вот пришла ее телеграмма:

«Приеду завтра».

На «Шилке» как раз грузили уголь. Большая, уже почти пустая угольная баржа стояла рядом.

Сижу на палубе, смотрю на сходни, жду.

Вдруг наши юнги чему-то засмеялись, закричали:

— Браво! браво!

Оглянулась. Идет какая-то барышня прямо по узенькому борту вдоль зияющей черной бездной пу­стой баржи. Идет, балансируя дорожным несессер­чиком да еще подпрыгивая.

— Оленушка!

Я себе представляла ее в длинной черной вуали, с носовым платком в руке. А эта — розовая мордоч­ка, с какой-то клетчатой кепкой на затылке.

—  Оленушка! Я думала, что вы в трауре…

—  Нет,—отвечала она, чмокая меня в щеку.—

Мы с Вовой дали друг другу клятву, что если один

умрет, так другой не должен горевать, а, наоборот,

ходить в кинематограф и всячески стараться от­

влечься от печали. Мы так поклялись.

Рассказала мне сложную историю своего брака.

Когда она приехала в Ростов, Вова ее ждал, при­готовил ей комнату рядом со своей, но никому в го­стинице они не сказали, что знают друг друга. Поти­хоньку повенчались, опять-таки делая перед всеми вид, что совершенно незнакомы.

—  Зачем же вам это было нужно?

—  Я боялась, что Дима в Киеве узнает, что я вы­

шла замуж, и застрелится. Или просто будет очень

страдать,— смущенно отвечала Оленушка.— Я не

могу, когда люди страдают…

Горничная в гостинице очень удивлялась, видя на Оленушкином столике портрет Вовы.

—  Ну до чего, барышня, этот ваш братец похож

на того офицера, что у нас живет!

—  Неужели похож? — удивлялась Оленушка.—

Надо будет как-нибудь посмотреть.

Жили мирно, бедно и весело. Вова по делам службы часто уезжал. Несмотря на свои девятнадцать лет, он был уже в чине капи-

тана, и ему давали ответственные поручения. На до­рогу Оленушка благословляла его маленькой, ши­той жемчугом, иконкой Божьей Матери и давала, «чтоб он не чувствовал себя одиноким», плюшевую собачку.

Раз вернулся Вова из командировки очень усталый и печальный.

«Ко мне на вокзале,—рассказывал он,—подошла большая лохматая собака и все просила глазами, чтобы я ее погладил. Такая она была жалкая и гряз­ная. И я все почему-то думал: «Вот пожалею, погла­жу ее и заболею тифом». А она все смотрела на меня и все просила приласкать. Теперь, наверное, умру».

Тихий стал. И начало казаться ему, что каждый раз, как он входит в комнату, какой-то странный, прозрачный, словно желатиновый, человек стоит у стены. Нагнется и исчезнет.

Потом вызвали Вову снова в Екатеринодар. Он уехал и пропал. Давно прошел намеченный срок возвращения. А об Екатеринодаре ходили страшные слухи: падал народ на улице, молниеносно пора­женный сыпным тифом. Умирали, не приходя в сознание.

Взяла Оленушка двухдневный отпуск в своем «Ре­нессансе» (кажется, так звали театрик, где она игра­ла) и поехала разыскивать мужа. Обошла все боль­шие гостиницы и госпитали — не нашла, и следов никаких.

Вернулась домой.

И тут кто-то довел до ее сведения, что муж ее действительно болен и лежит в госпитале в Екатери­нодаре.

Выпросила Оленушка снова отпуск и нашла гос­питаль. Там сказали, что мужа ее подобрали на ули­це в бессознательном состоянии, что он долго мучил­ся, тиф у него был в самой жестокой форме, и умер он, не придя ни разу в сознание, и уже похоронен. В бреду повторял только два слова: «Оленушка, ре­нессанс». Кто-то из соседей по койке выразил пред­положение, что, пожалуй, это он говорит о ростов­ском театре и просит, чтобы дали туда знать.

«Бедный мальчик,—сказал Оленушке врач,—все­ми силами души звал вас все время, и никто не понимал его…»

Вдове передали «имущество покойного» — плю-

шевую собачку и маленькую, шитую жемчугом, иконку Божьей Матери.

И в тот же день должна была Оленушка вернуть­ся в Ростов, и в тот же вечер должна была играть какую-то белиберду в театрике «стиля» «Летучей мыши».