— Переложил давно-о! — донеслось из глубины сада.

Шурец, разумеется, бессовестно врал: в эту самую минуту, прижав пальцем струю, он окатывал себя прохладными брызгами, повизгивая от удовольствия.

— Занятно,— улыбнулась худая москвичка.— Это кто же там, твой помощник?

— Да. Но разве он...

— А можно пройтись по саду? И посмотреть вашу помпу?

— Ив ю плиз...

Знают ли приезжие гостьи по-английски?

Худая усмехнулась. Толстуха проговорила:

— Я лучше здесь в тени посижу,— и налила второй стакан молока.

Юлька повела любопытную гостью по усадьбе вниз. Дорогой вздыхала, как это нередко делала дома, в Москве, мама:

— Ах, столько забот! Вся усадьба — на мне. В смысле поливки. Усадьба — двадцать две сотки. Сотка — ноль-ноль одна сотая гектара. Гектар — сто на сто метров...

— И всё ты одна? Успеваешь?

Юлька скромно потупилась, но вдруг сделала страшные глаза:

— Шурка! Опять купался? Морока мне с тобой!..

Мокрый, сияющий, облепленный трусами и майкой, Шурец шмыгнул со шлангом за вишню. Спустились к скважине. Юлька сделала вид, что решает очень важное: хмурила брови, слушала, спустилась по лесенке в колодец (Пётр приделал к стене маленькую, в три ступеньки, лестницу), потрогала мерно гудящую помпочку. И, словно сочтя возможным, отставив при этом мизинец со сломанным чёрным ногтем, выключила её. Щёлк!

— Эгей! Воды нема!..— почти сразу донёсся ответный вопль Шурца.

— Боюсь, перегреется,— не реагируя на вопль и

вылезая наверх, сказала Юлька.— Объявляю перерыв.

Гостья слушала и смотрела на всё с большим интересом. Вдруг попросила:

— Знаешь что? Постой вот так несколько минут— хорошо? Можешь? Я сделаю набросок...

Она вытащила из кармана блокнот, карандаш и принялась быстро черкать в нём что-то.

— А вы... Вы кто, писатель? Художница? — просияла Юлька, на всякий случай выпячивая грудь и отставив ногу.

— Ну вот, так я и знала... Стой просто, свободно!

— А мне можно посмотреть?

— Да не на что пока. Моментальный набросок...— Едва уловимыми движениями гостья трогала, тушевала что-то, изредка цепко взглядывая на Юльку.— Так... Так... Скажи, тебя прозвали в деревне Помпой из-за неё? (Она показала карандашом.)

— Не считаю нужным обращать внимание на глупые детские выходки,— отчеканила Юлька.

— Ого! Да ты, оказывается, с норовом...

122

Гостья скинула шляпу. Тряхнула седой, коротко остриженной головой, обвела прищуренными, вовсе не старыми глазами долинку за плетнём, почти пересохший ручей с плавающими утками, блестящий глазок кринички за ним, ближние холмы в рыжеватых зарослях шиповника и дальние горы в синем мареве...

— Знаешь что? Мне здесь у вас определённо нравится. Гораздо больше, чем в городе среди асфальта,— сказала она.— Как ты думаешь, нельзя ли будет снять в вашем доме комнату?

— Снять? Комнату? — машинально повторила Юлька. Она растерялась, но только на мгновение: вдруг сразу припомнились брошенные когда-то тётей Дусей слова: «Дом большой, хоть жильцов сели». А что, если?..— Безусловно,— довольно уверенно проговорила Юлька. Она и выражения такого никогда в жизни не употребляла, но отступать было уже поздно.

— Отлично. Цена не имеет значения, было бы тихо и чисто. Жаль, что твоих дяди с тётей нет. Они будут согласны, ты в этом уверена?

— Безусловно,—как заводная, повторила Юлька.

— Тогда я сделаю так: сегодня вернусь со своей компаньонкой в город, а на той неделе переберусь в Изюмовку. В крайнем случае, найду ещё где-нибудь... Вещей у меня мало. А на комнату можно будет сейчас взглянуть?

— Безусловно,— уже автоматически сказала Юлька.

Деревянными ногами прошествовала она с приезжей гостьей обратно по усадьбе, дорогой отдав Шурке приказ о перерыве поливки. Оттуда — в дом.

Баба Катя не без тревоги и удивления смотрела, как Юлька показывает зачем-то гостям хату, свою

комнату, с несколько смущённым, но деловым нцрм тренькает на гитаре...

Потом обе москвички, с Юлькой во главе, прошли к калитке. Шурец догнал Юльку, та сунула ему под

нос часы:

— Тридцать минут. До полного охлаждения.

Баба Катя проковыляла к калитке. Внимательно следила, как трое идут по дороге к автобусной остановке.

В саду и на огороде было тихо — помпа молчала. Неистово щебетали в черешнях, абрикосах и сливах обжоры скворцы. Шурец, словно солнце и не палило вовсю, подбрасывал босой ступнёй сам в себя камень, ловил его, кидал снова и распевал лихую бессмысленную песню:

Эх, вода, вода, водичка,

Ой, холодная водя!

Юлька-Помпа, командирша

Провалилась б ты куда...

 ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

— Уй-уй-уй!..— простонала Галюха. -  Наделала ты делов...

— А что? Ничего особенного.

— Мама с батей отродясь комнат чужим не сдавали! И задаток приняла?

— Как — задаток? Какой? Зачем?

— Деньги брала?

Девочки сидели на громадной куче свежесрезанных веток шелковицы, привезённых грузовиком и сваленных под навес возле сарая с червями — тутовым шелкопрядом, на которых «бросили» Галию.  Червями  гусениц шелкопряда и Изюмовке называли для краткости.

— Брала, спрашиваю, деньги, горе моё?

Сильной смуглой рукой Галя привычно и быстро отбирала ветки, а сама глаза-черносливины таращила на Юльку всё больше.

— Она сказала: «Ценя меня нс интересует». Можно даже хоть... сто рублей запросить. Подумаешь! Говорила: «Мне здесь очень, очень нравится...»

-  С ума сошла! Кто ж такие деньги за комнату дерет?

-  Я не деру, она сама предлагает! Ну, восемьдесят пять. Хотя бы помпу окупить - понимаешь?

Водой же будет пользоваться?

-  С ума сошла! Водой пользоваться... Какую же комнату показывала? Боковушку? Залу?

-  Просто дом показала и всё. Мою прекрасно можно отдать!  А я с тобой на раскладушке, на сеннике... Где угодно!

-  А когда переехать сулилась?

— Сказала, на той неделе.

— Уй-уй-уй!..— снова застонала Галюха.

Юлька молчала. Даже отсюда, из-под навеса, было слышно, как за стенкой шуршат черви. Обедают. Лопают эту самую шелковицу, будь они неладны. Шесть суток подряд лопают, сутки спят... Тёплый, парной воздух струился из приоткрытой двери, черви жили в чудовищной жаре и влажности.

Галя подцепила большую охапку веток. Глядя из-за них на Юльку, прошептала:

— Ступай, я ещё не скоро. Покормлю — за свежими ветками поедем. Чего ж теперь делать? У Жанны, может, спросить? Она одна в двух комнатах возле медпункта живёт. Чи у бабушки Авдотьи?

— Зачем это у Жанны? Вот ещё! И потом, она  ведь ХУДОЖНИЦА. Всех же нас перерисует! Меня сразу, мой личный портрет сделала. Моментальный набросок. Представляешь? Петра, например, цветными краска-ми в очках возле мотоцикла! Или нас с тобой... В обнимку! Дядю Федю и тётей Дусей. Бабу Катю.

— Дядя Федя с тётей Дусей тебя разрисуют...

Зелёные ветки с Галюхой внутри исчезли за дверью. Юльки брезгливо съёжилась: к её ноге по земляному полу подбирался противный белый, в зазубринках, червяк, вроде голой гусеницы. Он выгибался, складывался.

—- Топнуть ногой, раздавить его...

— Да ты что? Нельзя! — Галя высунулась, бережно подцепила червя веткой, утащила в сарай.

Так же брезгливо кривя губы, Юлька встала.

С минуту смотрела на ползавших за остеклённой стеной по листьям и между ними безобразных гусениц — некоторые уже заматывались в коконы — и вышла на солнце.

Вот тебе и награда за старание! Думала — удивит Галю. Думала — похвалу от дяди с тёткой заработает. Пользу ведь хотела принести! Сама согласна спать хоть в сарае. Пётр спит же на раскладушке под вишней? И она может, например, под орехом. Даже очень хорошо! Ночи тёплые. Чёрное звёздное небо. Всходит бледный таинственный лунный серп... Юлька, Юлька, сумасбродка ты бестолковая! Что натворила?