Полчаса назад всё было как будто превосходно. Юлька командовала помпой, Шуркой, приезжими москвичками, домом — целым миром.

А сейчас, сумрачная, еле плелась пыльной дорогой.  Вошла в сад, где ждал Шурец с поливкой. Да провались она сквозь землю, эта поливка! Куда как интересно — льёшь и льёшь без конца воду из грязного, тяжёлом, скользит шланга под ненасытные перцы с огурцами, ворочаешься по колено в грязи.

А зачем? Дли иго, что ли, приезжала? Хорош курорт!..

Всё-таки, взглянув на часы Петра, уютно и  прочно обнимавшие руку, Юлька опомнилась. Хозяйственно окликнула Шурца, беззастенчиво валявшегося на раскладушке под старой вишней:

— Перерыв окончен. Начинаем,— и пошла деловой, скрывавшей замешательство походочкой снова включать свою знаменитую помпу.

Да, помпа очень быстро стала если не знаменитой, то известной уже почти всем соседям Лукьяне-нок!

Потому что засуха — жестокий, неумолимый враг. Особенно когда чёрные водопроводные колонки, по которым драгоценную влагу гонят в деревню с водохранилища, стоят на улице чуть не полные сутки мёртвыми и лишь на час-другой оживают, собирая вокруг себя длинные очереди с вёдрами, лейками, бидонами.

Ручей пересох. Криничка хоть и бьёт исправно из-под скалы, да возле неё тоже весь день, с утра до тем* ноты, народ: утром ребятишки, к вечеру взрослые, вернувшиеся с полей, с виноградников...

А небо синее, безжалостное. Ни облака, ни тучки. Солнце жжёт, как огненный шар, истомлённую землю. Трещины рвут, кромсают её всё глубже. Свёртывается в садах поблёкшая листва. И нет надежды на

дождь, на грозу —июнь такой выдался! В Изюмовке стар и мал знают: появится на горизонте лёгкое облачко, начнёт расти, глядишь, уже словно стадо белоснежных овечек на бирюзовом поле... Но если эти облака с моря, а не из-за гор, дождя не будет!

Горы тонут в сиянии, и небо за ними чистое-чистое, с утра нежно-розовое, позже голубое, или густо-синее, или золотое от солнца, а к закату — сиреневое, оранжевое, красноватое, предвещающее ветер, но не дождь. Нет, не дождь!

Где ж её взять, воду? Уровень водохранилища стремительно падает, нет ему пополнения. Надо беречь, надо рассчитывать каждый кубометр...

Воды, воды, воды! Пить хочет нагревшаяся земля, пить хочет!..

* * *

— Юлька, вы огород уже полили?

— Я полила. Теперь сад начну поливать.

— Сад? Юля, когда кончишь, дашь огурцы трошки напоить, а?

— У нас же сад очень большой! Абрикосы ждут. И персики. И малина.

— Абрикосы ведь бесполивные!

— А у нас поливные. Мне Пётр ничего не говорил... И не велел никому воду давать!

Две соседские девочки-двойняшки, Клаша и Маша, старательно, с натугой волокут с кринички вёдра к своему дому. А к дому прямиком не пройдёшь — он на той стороне улицы,— надо проулком, в обход, далеконько. Клаша и Маша девочки деликатные: нет чтобы попроситься пройти через Юлькину усадьбу.

Сёстры одинакового роста, носят одинаковые

платья, волосы вяжут одинаковыми крендельками. Юльке, сидящей на кирпичном бортике скважины, издали кажется: это у неё, наверно, в глазах от переутомления сдвоилось. Ах, ах, уморилась, бедняжка, из сил выбилась! Говорил же ей Пётр: «На одну тебя теперь надежда», А самое главное: «Вода для НАС — драгоценность!»

— Юлечка, никак, сад поливаешь?

— Угу.

— Жарко, мочи нет!

— Жарковато.

— Галина-то где?

— На червях.

— Юлька, вечером, как управишься, за наш плетень шлангу протянешь? Я хоть бы десяток вёдер на помидорки слила.

—- Мне Пётр велел... под каждый персик двести вёдер дать! Двести вёдер по пятнадцать секунд получается триста, то есть три тысячи, делим на шестьдесят...— Результат Юлька проглатывает.— Всю ночь буду лить.

— А спать когда?

— Успею и поспать. Помпа работает бесперебойно.

— Энергию, может, жалеешь, говори уж прямо!

— Как — энергию? Нам самим вода нужна! Пётр говорил, на меня вся надежда, а вода — золото. И никому не велел...

— Помпа ты и есть...

Последние слова сказаны за плетнём довольно громко, и рассерженная Юлька посылает вдогонку

соседской девочке, которая несёт с кринички коромысло с двумя вёдрами, а третье в руке:

— Мне ещё крыжовник Петруша велел поливать — слышишь?

— Крыжовник без воды проживёт. Не мог тебе такого Пётр велеть!—доносится в ответ.

— Юля, Юлька, ой как складно помпа поёт! Юля, вот если бы на ваши шланги наши нацепить, ох, и мой огород полили бы! Юлечка, а?

Это кричит дочка почтарши, Верка, прибегавшая с известием о полученной на Юлькино имя бандероли. Верке, помощнице и сообщнице в некоторой степени, Юлька отвечает благосклонно:

— Хорошо. Вечером переговорю с Петром. Может быть, и разрешит. Ты зайди завтра... часов в двенадцать.

— Ой, Юлька! Кто же в полдён огороды поливает? Землю хуже солнцем стянет.

— Я поливаю, у меня же не стягивает.

— Так ты много воды льёшь, вволю!

— В общем, если не хочешь, не приходи. Дело твоё.

Верка молчит, молчит, вдруг выпаливает:

— У, жадоба! А ещё москвичка! — и со всех ног припускает к криничке.

— Мне не понятен деревенский диалект,— высокомерно изрекает Юлька, хотя всё отлично поняла, а слово «диалект», слышанное где-то, ввернула от обиды.

Старушка идёт в гору от кринички. Тащит не ведро— бидон. В другой руке бутыль на верёвочке. Останавливается у плетня, долго глядит на скважину, слушает гудение помпы, изучает Юльку. Наконец шамкает:

— Час добрый! Хороша водица из-под земли? Чище энтой... с хранилища. Фильтры в ём, хлоры, а с землёй-матушкой не сравняться! Много ль твой мотор качать начал?

— Одно ведро за пятнадцать секунд.— Юлька, бесстыдница, и вполоборота не повернулась к старушке.

— Ваш огород теперь оживеет. Заиграет! Дождика бы...

Ушла старая, не попрощалась. Впрочем, она и не здоровалась? Юльке же невдомёк самой сказать, как это принято: «Здравствуйте или до свиданья, бабушка Авдотья!..» — а ведь отлично знает, что её все так величают...

— Юлька, иди шланг перетягивать! Хлеб в магазин привезли, баб Катя меня посылаает!..— орёт с усадьбы Шурец.

Приложив палец ко лбу (мимо плетня от кринички идут другие соседки с вёдрами), Юлька делает вид, что соображает и решает очень важное. Время и помпе отдыхать, можно сделать перерыв. Щёлк — помпа выключена! Громче стали голоса у кринички. Юлька, не торопясь, поднимается по усадьбе Лукьяненок. Помпу оставила спокойно. Вчера и на ночь её не уносили, не отсоединяли. Только прикрыли колодец скважины старым шифером. Пётр сухо сказал Юльке, когда та заволновалась, не пропадёт ли помпа ночью:

— В Изюмовке воров нет,— и не совсем понятную фразу:—Проверим, и ночами для пользы поработает.

Юлька бегло смотрит на часы. Скоро шесть. К закату все вернутся с работы. Под ложечкой засосало: вспомнилась самовольно предложенная художнице-москвичке комната. Да, может, и не приедет вовсе, не приняла Юлькины слова-то всерьёз? Как бы Галка не проболталась... А вообще, в чём дело, прямая же выгода! И всё-таки...

Наступил вечер. Памятный для Юльки вечер.

Пришли дядя Федя с тётей Дусей. Друг за другом. Даже не переодевшись, осмотрели огород. Остались довольны: земля была полита обильно, досыта. Тётя Дуся только охала, что Пётр сумел-таки восстановить скважину. Ведь не верила, сомневалась!.. Картошка, конечно, ненапоенная, вся пожухла от жары.

Юлька прикинулась изнемогшей от усталости. Шурец верещал, жалуясь, что она загоняла его, «как рабу», а сама весь день сидела барыней у помпы. Но дядя Федя с тётей Дусей на него прикрикнули, а Юльку похвалили. От похвалы ей почему-то стало муторно.

Галюшка прибежала поздно: заодно дождалась и пригнала корову. Баба Катя заторопилась её доить.

Наконец протарахтел мотоцикл, вернулся и Пётр. С Юлькой он был неразговорчивый, колючий какой-то. Ничего не ответил, когда она с гордостью сообщила, что помпа поработала отлично. Умылся за сараем, облился из бочки нагревшейся за день водой. Переоделся во всё чистое.